«Нельзя сказать, что все из рук вон плохо. Но и не слишком хорошо. Ей все-таки чего-то не хватает. Какого-то порыва, который заставил бы Мариэтт броситься на шею Полану. Этого нет. Взгляд Анны убивает этот порыв прежде, чем он мог бы проявиться». Полан пытается понять, что же у них не так, и, в конце концов, догадывается, что все дело в этой фотографии: «Полан проскользнул в спальню и снял снимок с крючка, чтобы отнести его на чердак. Но… вот только обои, которыми оклеены стены, выгорели на солнце, и над кроватью выделяется теперь более темное овальное пятно». Им обозначено место первой супруги, и его не сотрешь.

Мариэтт родит двух дочерей, но это не поможет ей утвердиться в своем статусе супруги и матери, потому что ей так и не удастся произвести на свет мальчика. У четы постепенно накапливаются разногласия: «Эти ссоры всегда начинаются одинаково, всегда проходят одни и те же повороты, а затем одинаково заканчиваются – неизменно в одном том же тупике. Сначала упреки в непонимании. […] На самом деле им не в чем упрекнуть друг друга, но тон все больше накаляется, и вот они уже выруливают, как обычно, к историям с Мари, Клеманс, Луи. И вот уже речь заходит о сыне, которого у них никогда не будет, и о фотографии в спальне. Каждый раз одно и то же. Они это знают. Если это не так, почему же они неизменно к этому возвращаются?» Младшая дочь, от имени которой ведется рассказ, позже подтвердит: «Однажды, не так уж давно, незадолго до ее ухода из жизни, когда она уже почти перестала говорить, она вдруг взяла меня за руку и произнесла: «Между Поланом и мной… всегда что-то стояло, что-то все время мешало мне… это были другие… Анна… Мари… и все остальные… между ним и мной, всегда другие…»

Она погрузилась в затяжную депрессию. У нее возникали то приступы булимии, то маниакально-депрессивные состояния: «Существовало две Мариэтт. Та, что замкнулась отныне в мучительной немоте, и та, что взрывалась в хаосе безудержного потока жестов и слов. Между этими двумя Мариэтт не осталось никого». Врач объяснил Полану, что происходит с его женой: «Она не знает больше, кто она на самом деле». Понадобилась госпитализация в больницу, координаты которой постарались скрыть, и лишь там, среди сумасшедших, она обрела, наконец, свое место, которое принадлежало только ей.

Мариэтт Генриэтты Бернье, «помешавшаяся женщина», которой «помешали» занять ее законное место супруги, из рук вон плохо справляется с материнскими обязанностями, и помимо прочих, с той функцией, которая состоит в том, чтобы проинформировать своих дочерей о менструации, служащей символом, который означает, что они сами смогут познать материнство. Мари в возрасте одиннадцати с половиной лет спрятала прокладку в амбаре, Мариэтт уличает ее в воровстве и жестоко наказывает за это: «Мари в ответ молчит. Она чувствует себя правой, несмотря на пощечину и несправедливость. Какая же она воровка?..» Мари бежит к бабушке и рассказывает ей обо всем, что случилось: «И только когда она полностью выскажется, она сможет расплакаться из-за двойного чувства стыда. Стыда за кровь и за несправедливое наказание, которые запятнали дважды. За кровь – потому что она появилась слишком рано, за наказание – потому что она его не заслужила». Известно, что в такой важный период, когда с девочками происходят столь значительные изменения, им может очень недоставать информации, да и сами перемены могут очень тяжело переживаться. Приход месячных, вместе с сопровождающим его шлейфом: замалчиванием, неожиданностью, стыдом и ликованием, часто становится предметом многочисленных пересудов женщин между собой[42]. И более того, эти изменения могут повлечь за собой даже изменение отношения к материнству.

Без сомнения, эти перемены в отношении женщины к материнству проще понять по аналогии, если принять к сведению, что сами женщины иногда разделяют понятия «иметь детей» и «быть матерью». Первая формула этимологически означает обладание объектом, более или менее счастливое, которое, по меньшей мере, приносит удовлетворение, вторая отсылает к способности принять новую идентичность. Однако именно это может причинять боль, так как материнская самоидентичность тесно связана для женщины с ее отношением к собственной матери.

Более взрослое отношение к материнству – желание стать матерью или отказ, пассивное принятие или решительное отстаивание своих прав – никогда не будет полностью отделено от тех связей, что поддерживаются с собственной матерью[43]. Одни женщины будут стремиться поскорее нарожать детей, лишь бы поскорее распрощаться с ролью дочери и стать «в свою очередь матерью», то есть быть, «как собственная мать»; другие жаждут доказать, что они кардинально отличаются от своих матерей и не собираются воспитывать детей так, как это делала мать; третьи будут прилагать все возможные усилия, чтобы стать матерями, но при этом не захотят ограничивать свою свободу ради детей; наконец, четвертые с удовольствием бы имели детей, если бы при этом им не пришлось бы «становиться матерями».

Так как материнство представляет собой процесс трансформации, которая происходит не только на биологическом уровне, вся жизнь полностью изменяется, в том числе идентичность женщины. Любые перемены приносят свои радости и огорчения, свои трудности и ошибки. В дальнейшем мы увидим, как матери могут способствовать или задерживать переход дочери к состоянию женщины: он происходит одновременно с переходом к состоянию матери. Исследуя его, мы, как обычно, будем уделять особое внимание тому, что этому переходу препятствует. Так, «методом от противного», данная проблема раскрывается в художественных произведениях. Что удивительно, интерес к ней художники проявляют весьма незначительный. Насколько кино и литература богаты, как мы смогли убедиться, историями о становлении женщиной, настолько же они бедны историями о становлении матерью. Попробуем, тем не менее, объяснить, о чем идет речь.

Мать орлица хочет спасти от потопа своих птенцов, слишком слабых, чтобы взлететь на собственных крыльях. Она берет в клюв первого птенца и улетает с ним. «Я буду благодарен тебе до конца жизни», – говорит орленок. «Обманщик!» – отвечает мать и бросает своего малыша в поток. То же самое происходит со вторым. Когда же мать забирает третьего и летит с ним в безопасное место, орленок говорит ей: «Надеюсь, что смогу быть столь же хорошей матерью для своих птенцов, как ты была для меня!» И мать спасает этого птенца.

Эта притча, проанализированная Фрейдом, преподает нам урок «долга перед родителями и благодарности», которую ребенок пожизненно испытывает по отношению к своей матери, и учит, что этот долг должен быть оплачен в будущем, а не в прошлом. Если ребенок его не признает, передача жизни прерывается, по вине ли матери, как в притче, или из-за дочери, остановившейся в своем развитии, что не позволяет ей двигаться дальше. Речь пойдет не о материнстве как таковом, или о бесплодии, а скорее о различных «нарушениях при передачи жизни», которые мешают или прерывают ее реализацию, когда они явно связаны с отношениями между дочерью и матерью, то есть когда дочь становится, в свою очередь, матерью (независимо от того, мальчик у нее или девочка), или не становится ею вообще.