Есть, впрочем, одна особенность, отличающая тексты Кралль от рутинного стереотипа репортажа. В противоположность этому стереотипу, предполагающему, что авторское Я – ось, вокруг которой формируется ткань повествования, автор “Танца на чужой свадьбе” предпочитает держаться в стороне, тактично соблюдая дистанцию и лишь изредка выступая открыто и активно.

Репортерский опыт Ханны Кралль способствовал тому, что, взявшись за такую неохватную и трагическую тему, как Холокост, – тему о варварстве и преступлениях в мире, где Бог мертв, – она не стала заниматься ни препарированием литературного вымысла, ни кропотливым эссеистским теоретизированием. Избрав один из этих путей, она коснулась бы своей темы лишь поверхностно: действительность либо предстала бы творчески преображенной, либо оказалась подменена аналитическими экскурсами. А Кралль ведь стремится представить живую – в данном случае мучительно живую – материю факта. И для достижения своей цели ищет тех, кто может стать проводником в описываемый ею мир уничтожения и памяти.

Таким образом, разделив громаду гекатомбы – поглотившей целый народ с его культурой и поставившей Европу на край гибели – на сотни личностей, судеб и отдельных историй, Ханна Кралль помогает своим сегодняшним, и в первую очередь будущим, читателям понять, что произошло, учит сопереживать, облегчает эмоциональный и умозрительный контакт с миром, который с каждым днем все труднее объять разумом и разгадать.

Персонажи, с которыми мы встречаемся на страницах ее книг, выступают в троякой роли: свидетелей гекатомбы, проводников в исчезнувший мир и литературных героев. Благодаря этому триединству их образы обретают бо́льшую полноту и выразительность.

Автор отдает себе отчет в том, что круг свидетелей, круг ее героев in spe[167] редеет и сужается. Их и после войны осталось немного, а сейчас с каждым годом становится все меньше. Поэтому Кралль ищет их не только в Польше и Германии, но везде, где удается: в Бразилии и Канаде, в Швеции и Соединенных Штатах. Она торопится. В ее фразах, на первый взгляд простых и спокойных, бьется учащенный пульс. И, будто слова излишне замедляют ритм этой прозы, автор неуклонно сокращает их количество, сводит к минимуму.

Однако перед тем она старается собрать как можно больше фактов, информации, разного рода документов. Беседует, задает вопросы. Десятки, сотни вопросов. Ведь важно всё! И то, как человек был одет, что лежало на столе, что висело на стене, что было видно из окна. Уйма мелочей и подробностей. Притом взгляд этот чисто женский! Мужчина на богатейшие собрания деталей не обратил бы никакого внимания. А ведь именно детали придают миру реальность, приближают его к нам, делают ясным и ощутимым!

В результате рассказанное ею обретает форму самого надежного хранителя прошлого и памяти о прошлом – форму мифа. У мифа свои каноны, и главный из них – генеалогия. Мифический персонаж не берется ниоткуда, у истоков его рождения стоят или предки, или какая-то история – в любом случае, некая общность, числовое множество. Миф – форма кланового мышления, она придает ему прочность и определенность, а клановое мышление требует местоимения “мы” – не “я”, а именно “мы”.

В творчестве Ханны Кралль генеалогия героев играет неимоверно важную роль: уж если кто-то появляется в книге, то преимущественно в родственном окружении: “Последний еврей в Плоцке – Беньямин Штуцкий, сын Гитли и Мошека, брат Регины, Бернарда и Хаима, муж Баси, отец сына и двух дочек…” и так далее (“Улица Борнштайна”). Родословная укрепляет общественное положение человека, доказывает, что он – личность. Что он плод и одновременно создатель величайшей ценности – жизни.

Так же, как сплетаются, перепутываясь, ветви генеалогического дерева, в книгах Ханны Кралль пересекаются и сплетаются людские судьбы. “Мне становится страшно, – признается она в одном из интервью, – когда я касаюсь этих разных, удивительных, запутанных судеб. Эти-то сплетенья я и пытаюсь описывать. Рассказываю о людях, чьи судьбы каким-то невероятным образом перекрещиваются. – И поясняет: – Я пишу не о немцах и не о евреях. Я пишу о матери из маленького местечка возле Зелёна-Гуры…”

О матери из маленького местечка.

Такая – чисто человеческая – позиция позволяет сделать нечто чрезвычайно важное: Ханна Кралль дает надежду, зажигает огонек, приоткрывает окно, чтобы впустить немного воздуха. Ибо Холокост, если рассматривать его как однородный исторический феномен, как неприступную глыбу, предстанет про́клятым монолитом, существование которого может рождать лишь безнадежность и отчаяние.

Однако, если вслед за Кралль мы начнем проникать в его темное нутро, заглядывать в труднодоступные закоулки, окажется, что – правда, спорадически и не часто, однако все же (какое облегчение приносит это ВСЕ ЖЕ) – среди снующих там теней и фигур нам могут встретиться добрые духи, которые сумеют, приоткрыв дверь, или закрыв глаза, или поделившись корочкой хлеба, СПАСТИ.

Благодаря этому творчество Ханны Кралль, тематически глубоко погруженное в прошлое, посвященное борьбе памяти с забвением, целиком обращено в будущее, адресовано молодым поколениям, тем, кто приходит и познаёт.