Все окружавшие учителя Цинь Эра и гробовщика Хуана первые люди в деревне принялись на все лады расхваливать Сыма Ку, восторгаясь только что увиденным чудом.

— Вы даже представить не можете, насколько он отличается от всех, — громко заявил Цинь Эр, стараясь перекричать всех и подчеркнуть свои особые отношения с воздухоплавателем Сыма Ку. — Однажды двух лягушек мне в ночной горшок подложил! А вдругорядь аж «Саньцзыцзин»[93]сумел переиначить. Там как сказано: «Люди изначально нравом добры, сущность близка, обычаи далеки, нет наставления, нравы меняются их». А он что сочинил? Ни за что не догадаетесь. А вот что: «Люди изначально, борода вздор несёт, пёс не наставляет, кот не повторяет, в опийной трубке жарит яйцо, учителя едят, ученики глядят…» — И он громко расхохотался, горделиво поглядывая на окружающих.

В этот момент где-то вне толпы раздался пронзительный звук. Он напоминал писк ищущего материн сосок щенка, а ещё больше крики следовавших за парусными лодками чаек, которых мы видели на реке много лет назад. Цинь Эр оборвал смех, самодовольная улыбка сползла с его лица. Все повернулись на этот странный звук. Издала его третья сестра, Линди, но в её облике не было ничего, что позволило бы назвать её третьей сестрой. Теперь, когда из её горла вырвался этот звук, от которого холодок пробежал по спине, она полностью преобразилась в птицу: нос выгнулся клювом, глаза пожелтели, шея втянулась, волосы превратились в перья, а руки — в крылья. Размахивая ими, она с громким криком, будто в совершенном одиночестве, устремилась к обрыву.

Сыма Тин потянулся к ней, чтобы остановить, но в руке у него остался лишь клочок её одежды. Когда мы вышли из оцепенения, она уже парила — я говорю именно «парила», чтобы избежать слова «падала», — под обрывом. Там, внизу, лёгкой зеленоватой дымкой стелились луга.

Первой расплакалась вторая сестра. И сразу стало как-то не по себе. Ну полетела Птица-Оборотень с обрыва — подумаешь, ничего особенного, чего плакать-то? И тут вдруг разрыдалась старшая, которую я всегда считал скрытной и циничной. Совершенно неожиданно разревелась и восьмая сестрёнка, которая вообще ничего не видела. Разревелась, словно подхватив плач сестёр, и с каким-то особым чувством. Потом она сказала, что, когда тело третьей сестры упало на землю, ей почудился звон разбившегося стекла. Возбуждённая толпа замерла, лица словно покрылись инеем, глаза застлал туман. Вторая сестра махнула солдатам, чтобы привели мула, и забралась на него без посторонней помощи, ухватившись за толстую короткую шею и отчаянно карабкаясь. Получив удар пятками в брюхо, мул враскачку порысил вниз. За Чжаоди побежал было Сыма Лян, но его тут же остановил солдат и, подхватив под руки, усадил на коня, на котором взбирался на гору его отец.

Словно разбитое войско, брели мы с горы Вонюшань. Чем, интересно, занимались в это время под белым облачком Бэббит с Няньди? Сидя верхом на муле, я мучительно пытался представить Няньди и Бэббита под парашютом. Перед глазами вставала следующая картина: он стоит возле неё на коленях со стебельком щетинника в руке и его кисточкой щекочет ей грудь, как давеча делал я. А она спокойно лежит себе, зажмурившись, и довольно урчит, как собачонка, которую почёсывают. Вот уже и ноги задрала, хвостом по траве виляет: на всё готова, чтобы ублажить этого сумасброда Бэббита! А мне намедни всю задницу чуть не измочалила, стоило только пощекотать её. При этой мысли я разозлился не на шутку; то был не просто гнев, к нему примешивалось ещё и нечто чувственное, полыхавшее внутри жгучим пламенем.

— Сучка! — вырвалось у меня, и руки яростно дёрнулись, словно сомкнувшись у неё на горле.

— Что с тобой? — обернулась Лайди. Чтобы ускорить спуск, солдаты усадили меня позади неё. Я крепко держался за её прохладную спину, уткнувшись лицом в костлявый хребет и бормоча:

— Бэббит, Бэббит, покрыл-таки шестую сестру, чёрт американский.

К тому времени, когда мы тем же кружным путём спустились с утёса, Сыма Ку с Бэббитом уже скинули с себя все верёвки и стояли, склонив головы. Перед ними расстилалась лужайка под утёсом, где росла особенно густая трава. Словно инкрустация, на зелени лужайки лежала третья сестра. Лицо её было обращено к небу, тело впечаталось в землю, вокруг выдранная с корнем трава. Птичье выражение бесследно исчезло. Глаза чуть приоткрыты, лицо удивительно спокойно, на губах что-то вроде лёгкой улыбки. Мерцающий в глазах холодный свет лезвием ножа пронзил мне грудь и дошёл до самого сердца. Лицо пепельно-серое, губы словно посыпаны мелом. Как-то странно выделяется лоб. Из носа, ушей и уголков глаз тонкими ниточками выступила кровь, и по лицу уже снуют большие рыжие муравьи.

Сюда, в это буйство разнотравья и цветов, раздолье для пчёл и бабочек, пастухи забредали редко, и грудь наполнял сладковато-гнилостный аромат. В нескольких десятках метров отвесной стеной высится тот самый красно-бурый утёс. Во впадине у его подножия образовалось крошечное озерцо, куда со звоном капает стекающая с него тёмная вода.

Вторая сестра, прихрамывая, устремилась вперёд. Она опустилась на колени у тела Линди, беспрестанно повторяя: «Сестрёнка, сестрёнка, третья сестрёнка…», — и просунула ей руку под шею, будто хотела приподнять голову. Но шея третьей сестры лишь растянулась, как резина, и голова свесилась с локтя Чжаоди, подобно голове мёртвой птицы. Вторая сестра тут же вернула голову в прежнее положение и взяла сестру за руку. Рука тоже гнулась, и Чжаоди громко разрыдалась:

— Сестрёнка, сестрёнка, что же ты оставила нас, милая…

Старшая сестра не плакала и не кричала. Она встала на колени у тела Линди и обвела взглядом — рассеянным, пустым — стоявших вокруг. Я слышал, как она вздохнула, видел, как она протянула руку назад, не глядя, и сорвала большой, с куриное яйцо, алый бутон. Этим нежным цветком она вытерла от крови ноздри, уголки глаз и уши третьей сестры. Покончив с этим, поднесла бутон к лицу и стала обнюхивать со всех сторон заострившимся носом. На губах у неё играла странная, неестественная улыбка, а мелькнувший в глазах огонёк свидетельствовал, что сейчас она пребывает в каком-то нездешнем мире, словно именно в этот момент обитавший в теле третьей сестры дух, светлый и неземной, переместился через этот алый бутон в Лайди.

Но больше всего я переживал за шестую сестру. Растолкав толпу зевак, она медленно подошла к телу Линди, но не опустилась на колени и не расплакалась, а молча остановилась да так и стояла, потупившись и перебирая пальцами кончик косы. Она то краснела, то бледнела, как набедокурившая маленькая девочка. Но это была уже созревшая, взрослая девушка; чёрные волосы отливали блеском, зад выдавался так, что казалось, будто где-то там, у копчика, рвётся наружу красивый рыжий хвост. На ней был белый шёлковый ципао[94]— подарок Чжаоди, — в высоких разрезах которого мелькали полоски бёдер. На голенях длинных босых ног краснели порезы от острых былинок. Сзади ципао был замаран смятой травой и цветами: пятнышки красного на зелёном фоне… Мысли понеслись вприпрыжку, пробравшись под мягко накрывшее её с Бэббитом облачко, щетинник… пушистый хвост… Мои глаза двумя слепнями впились в её грудь. В ципао высокая грудь Няньди с сосками-вишенками выдавалась ещё больше. Рот у меня наполнился кислой слюной — с тех пор подобное случалось всякий раз, стоило мне увидеть красивые груди. Так и тянуло взяться за них и пососать, хотелось опуститься на колени перед прекрасными грудями всего мира, стать их самым верным сыном… Как раз там, где они выступали, на белом шёлке было заметно пятнышко, как от собачьей слюны. По сердцу резануло, будто ножом, я словно собственными глазами увидел, как этот крендель американский прихватывает губами груди шестой сестры. Я представил всё так живо, словно присутствовал там. Этот щенок поднимает свои голубые глазки к её подбородку, а Няньди обеими руками ещё и нежно поглаживает его большую золотистую голову. Теми самыми руками, которыми давеча всю попу мне исколотила. А я всего-то и сделал, что легонько пощекотал её, не то что этот — всю уже обслюнявил. Из-за этих дурных переживаний я и смерть третьей сестры воспринял как-то отупело. От рыданий Чжаоди в голове всё смешалось. А вот плач восьмой сестрёнки казался голосом неба, взывавшим чтить память о прижизненном величии третьей сестры, о её беспримерных деяниях, от которых гнулись деревья и опадали листья, содрогались небо и земля, верещали бесы и которым изумлялись небожители.