«…Не у того барина, так у соседа» . Но ведь похожая логика была у тех, кто преследовал потом дворянство только по классовому признаку. Наличие неких «ожиревших попов» — основание для разрушения храмов и массовых расстрелов духовенства. Ну а те, кто кичился образованностью, достойны самой страшной кары. Такая политическая практика началась еще при жизни Блока, а потом достигла чудовищных масштабов. При этом вершившие революционное «возмездие» ни в каких идейно-поэтических оправданиях не нуждались.

Так с виду красивая, но по сути своей ложная идея об «избирательной» ответственности за прошлое (за него, если посмотреть трезво, ответственны все люди, а не отдельные социальные группы), за «грехи отцов» привела Блока-публициста к безумно бесчеловечным суждениям. А Блоку-поэту закономерно не удалось достроить здание поэмы на столь зыбком идейном фундаменте.

«Но песня — песнью всё пребудет…» Текст поэмы «Возмездие» словно распадается на два слоя. Один — риторическая или повествовательно-эпическая декламация. Другой — «песнь», музыкально-лирические монологи и афоризмы. В памяти читателей, в памяти культуры поэма живет прежде всего «песнью»:

Или:

Блок со свойственной ему рачительностью собирает куски лирики, рождающиеся в ходе работы над «Возмездием». Так возникают отделившиеся от черновых редакций поэмы стихотворения «О, как смеялись вы над нами…», «Земное сердце стынет вновь…», «В огне и холоде тревог…». Они войдут в цикл «Ямбы», который в 1918 году автор посвятит памяти сестры Ангелины. Как отдельные стихотворения публикуются в 1914 году в периодике пролог к поэме (под названием «Народ и поэт») и ее финал («Когда ты загнан и забит…»). Оба эти текста Блок включит в проект «Изборника» 1918 года – маленькой книжки его «самой-самой» лирики.

Словом, у лучших лирических мест «Возмездия» будет собственная, отдельная жизнь. А поэма как несостоявшееся целое будет преследовать автора до самого конца.

«Принимаю тебя, неудача, / И удача, тебе мой привет!» – говорится в одном из самых знаменитых стихотворений поэта. Удачи у Блока еще будут, притом очень крупные. И необходимой для гармонии неудачей он себя обеспечил — на всю оставшуюся жизнь.

Пока же вернемся в хронологические рамки и посмотрим, каким был для Блока год 1911-й. Его итоги в своеобразной манере подвела М. А. Бекетова 29 февраля 1912 года («в день Касьяна», но не в общей тетради сестер Бекетовых, а в своем персональном дневнике): «Начал поэму, очень значительную, охладел, бросил, по-моему, просто не справился. Это ему не по силам. Настроение ужасное. Большой любви нет, все мелкие и случайные вспышки. Почти не пишет. Очень знаменит, обаятелен, избалован, но столь безнадежно мрачен, что я за него страшно боюсь».

Едко и ехидно, но момент истины здесь есть. Работа над «значительной» поэмой радости не принесла. Любовные истории (Наталья Скворцова, Анна Городецкая) действительно подобны вспышкам, они не развернулись в стихи. Блок, если вспомнить пушкинскую полушутливую типологию поэтов, не из тех, кто «любя, был глуп и нем», а из тех, кто с сердечной страстью «сочетал горячку рифм». Когда же нет творческого результата, то в его языке появляются слова «бабье» и «женоненавистничество» (запись от 13 января 1912 года). Лирических текстов в 1911 году — раз-два и обчелся, правда, в самом начале 1912 года — несколько шедевров: «Авиатор» и «Шаги Командора» (оба стихотворения начали сочиняться еще в 1910 году), «Благословляю все, что было…», «Как тяжко мертвецу среди людей…» (начало цикла «Пляски смерти»).

А особенно значимо противоречие между «очень знаменит» и «безнадежно мрачен». Блок не склонен упиваться своей нарастающей славой и довольствоваться достигнутым. «Надоели все стихи — и свои. Пришла еще корректура “Ночных часов”. Скорее отделаться, закончить и издание “собрания” – и не писать больше лирических стихов до старости», – запись от 4 июня 1911 года. Между тем свои прежние книги стихов он не просто готовит к печати, а переживает и строит заново. В январе подготовлен первый том, он расширен: в нем теперь триста стихотворений, размещенных в хронологическом порядке. 2 мая Блок надписывает первые экземпляры: «Маме», «Любе», «Тете».

«Безнадежной мрачности» способствуют домашние обстоятельства. Очередной кризис отношений между Александрой Андреевной и Любовью Дмитриевной, которая даже не пожелала приехать в Ревель на Рождество. Очередное решение супругов пожить врозь. Блок 13 февраля даже находит себе жилье на Васильевском острове: «…дверь в дверь с моим массажистом: три меблированных комнаты с ванной и телефоном — “для одинокого” — 55 р.» (из письма матери от 14 февраля 1911 года). Средства позволяют: как раз в этот день состоялся полюбовный раздел наследства Александра Львовича, и Блок получил девятнадцать с половиной тысяч рублей. Теперь у него «тридцать тысяч с лишком».

Но, вернувшись домой, он тут же решает остаться и находят, что «в Любе эти дни есть светлое». Есть светлое, есть темное, как и в самом Блоке, а решающий голос всегда остается за их светлым в своей основе союзом, который не распадется никогда. Внутренние напряжения возникали и будут возникать дальше. Решено, что Любовь Дмитриевна отправится отдохнуть в Европу, а Блок к ней летом присоединится.

Семнадцатого мая 1911 года он едет в Шахматове, где завершается постройка дома, а Любовь Дмитриевна в тот же день отправляется в Берлин. Уже 30 мая Блок пишет ей: «…Все единственное в себе я уже отдал тебе и больше никому не могу отдать даже тогда, когда этого хотел временами. Это и определит мою связь с тобой. Все, что во мне осталось для других, — это прежде всего ум и чувства дружбы (которая отличается от любви только тем, что она множественна и не теряет от этого); дальше уже только — демонические чувства, или неопределенные влечения (все реже), или, наконец, низкие инстинкты».

Поразительная глубина и откровенная точность самоанализа? С таким аналитическим пониманием человеческой природы можно писать любовно-психологические романы или пьесы. Но Блок предпочитает разыгрывать драмы в реальной жизни. В конце февраля 1911 года к нему приезжала из Москвы двадцатилетняя Наталья Скворцова, которой он тут же в письме матери присвоил литературно-театральное имя Гильда (из пьесы Ибсена «Строитель Сольнес»). Он отправился на встречу с ней «с чувством скуки, но и с волнением» Проводит с «Гильдой» целый вечер и следующий день, даже пропустив по такому случаю сеанс массажа. А через три месяца, в уже цитированном письме жене от 30 мая рассказывает: «Я постам около постели два твоих портрета: один — маленький и хитрые (лет семнадцати), а другой — невестой». И далее: «Н. Н. Скворцова прислала мне свой большой портрет. Вот девушка, с которой я был бы связан очень “единственно”, если бы не отдал всего тебе. Это я также совершенно определенно понял только вчера. Конечно, я знал это и прежде, но для всяких отношений, как для произведения искусства, нужен всегда “последний удар кисти”».