Это классические образы ожидания, с неподвижным пребыванием на месте, временами с интенсивным передвижением, но в пределах одного и того же замкнутого пространства, чем передаются одновременно и “ожидание”, и “нетерпение”. А в дальнейшем героиня перемещается уже и по городу, все это время не переставая мучительно ждать. Ждет же она своего любовника – чтобы сообщить ему, что ждет от него ребенка. Что же такое собственно ожиданческое она при этом делает?

Ключ отчасти содержится в игнорировавшихся мной до сих пор компонентах некоторых толкований: “быть в ожидании, переживать чувство ожидания”. Казалось бы, налицо знакомый логический круг: “ждать” = “переживать ожидание”; но кое-что тут есть и новое: речь заходит о “переживании”. Естественный вопрос: в чем особенность этого переживания, типичная именно для ждать? Оба старейших академических словаря отвечают, со столетним интервалом, что в “терпении”, но этот ответ забывается еще на столетие, поскольку, с другой стороны, широко употребительны выражения типа спокойно ждать, исключающие какой-либо душевный напряг. Нетерпеливые люди вроде меня и героини фильма переносят ожидание тяжело, переживают его, но само по себе оно этого не требует. Делать-то ничего не надо!..

Интересно, что и словарно ждать не принадлежит к кругу лексем с коннотациями “страстности”. Правда, этимологически оно родственно литовскому gaῖdas, “страстное желание”, geidћiù, geῖsti, “жаждать, желать”, и древневерхненемецкому gῖt, “алчность, скупость”. Но, как ни странно, оно не связано с такими напрашивающимися русскими кандидатами в родственники, как жаждать, вожделеть (из воз-желать), желать, жалеть и даже архаичное жадать, “желать” (= польское żądać). Ждать и тут стоит особняком.

В чем же состоит то специфически ожидательное переживание, которое даже при полном бездействии оказывается для некоторых мучительным, толкая их к лексикографическим исследованиям?

Размышления о тайне слова ждать подсказали мне идею соединить находку Ушакова относительно “переживания” с догадкой Даля относительно “готовности”, получившей неожиданное подтверждение из вьетнамского языка, которым я как раз тогда немного занимался. Оказалось, что во вьетнамском одно и то же слово chực значит и “ждать”, и “быть наготове”! Впрочем, тут же стало ясно, что это универсальное смысловое уравнение проявляется и в европейских языках: например, в синонимии русских выражений готов и только и ждет, чтобы… и французских: Le diner (vous) attend и Le diner est prêt (Обед (вас) ждет = Обед готов/подан). А в английском одно из значений глагола to wait, “ждать”, словари определяют как to stay or remain in readiness for action (“оставаться, пребывать в готовности к действию”).

Иными словами, ждать требует если не “оставаться в каком-то месте”, то хотя бы сохранять “какое-н. состояние”, точнее – некий статус-кво, еще точнее – состояние готовности к наступлению предполагаемого события, а именно – готовности отреагировать на него намеченным образом. Примерно такое толкование дано семантическому гнезду во главе со ЖДАТЬ в новейшем словаре русских синонимов:

Апресян (1995, 1997, 2004): Зная или считая, что должно или может произойти некое событие, нужное субъекту или касающееся его, быть в состоянии готовности к нему, обычно находясь в том месте, где оно произойдет.

Обращаясь к этой словарной статье, я ожидал найти там ссылку на свою старую работу (1964), где все это было с молодым энтузиазмом впервые сформулировано, но напрасно.

Так что поединок с судьбой по линии терпения продолжается.

В европейских языках от латинского корня patior, passus, “терпеть, страдать” происходят такие слова, как англ. patience, “терпение”, patient, “пациент”, passions, “страсти (Христовы)”, passivity, “пассивность”, passive (voice), “страдательный залог”. Тогда искомое “переживание” может относиться к затрате энергии на сохранение этого внутреннего статус-кво.

Те, кому такая выдержка дается трудно, и называются нетерпеливыми людьми, я первый. Но старательная интроспекция говорит мне, что к этому мои страдания не сводятся. Думаю, что невыносимой ситуацию ожидания делает для меня сочетание напряженного бездействия с той зависимостью от внешнего мира, которую создает ориентация на предполагаемое – но не гарантированное – наступление некого события. Ожидание оказывается как бы наглядным до эмблематичности воплощением нашей беспомощности перед превосходящими силами мирового хаоса – недаром хрестоматийный образец театра абсурда называется “В ожидании Годо”. Тем более что затраты на сохранение статус-кво являются не чисто энергетическими, но и экзистенциальными: все течет, все изменяется, жизнь идет, ты же принужден консервировать свою неизменность, свою маленькую временную смерть. Французская поговорка гласит Partir c’est mourir un peu (“Уехать – значит немножко умереть”). Против уехать ничего не имею, а вот ждать – это для меня действительно mourir un peu.

Тем большее восхищение вызывают люди, у которых операция ждать входит в служебные обязанности, в то, что по-английски называется job description. Такова, например, профессия официанта, известного в своей американской инкарнации под именем waiter’а, букв. “ожидальщика”. Внутренняя форма этого слова всегда меня интриговала, но словари подтверждают: waiter изначально мыслился как тот, кто, так сказать, только и ждет неподалеку от столика (по-английски его работа описывается как waiting tables, букв. “ожидание столов”), чтобы выполнить ваши пожелания.[63]По смыслу waiter сродни слову attendant (от фр. attendre, “ждать”), которое значит “помощник, служитель, сопровождающее лицо”. Кстати, аналогична и внутренняя форма английского названия фрейлины – lady in waiting, букв. “дама в ожидании”.

В латинские корни французских и английских attendant, attendance, attention и т. п. углубляться не буду, скажу только, что и там обнаруживаются признаки выжидательного напряжения (лат. attendo значит “протягивать, натягивать, напрягать, внимательно слушать, сосредоточенно думать”). Что же касается официантов, не исключая американских, то как-то так получается, что и они подолгу заставляют себя ждать, ставя меня на привычную грань нервного срыва.

Давным-давно, в начале 1980-х, я проездом остановился в Нью-Йорке у старинных знакомых, Кости и Нины. Особенно старинным был Костя – с моего третьего, а его первого, курса филфака.

На нью-йоркской ниве, как когда-то на московской, он работал в поте лица, непрерывно добывая, отстукивая и развозя по городу переводы с русского на английский и обратно. Нина сидела дома, языка не учила и философствовала перед гостями. Я остро сочувствовал Косте, хотя понимал, что, в общем-то, это не мое дело.