Иногда, когда звезды в небесах приходят в нужное положение, они видят ее. Она льет свет своих прекрасных сострадательных глаз на землю, и они любят ее и жаждут ее в своем ничтожестве.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На следующий день я стояла в кухне, помогая матушке очищать травы для ее снадобий, когда в калитку для мужчин дважды стукнули.

— Иди посмотри, кто там, — сказала кухарка; я прикрылась чадором и пичехом, отворила дверь и увидела одного из слуг Ферейдуна, протянувшего мне письмо для Гостахама.

Уверенная, что в покрывалах он меня не узнает, я спрятала письмо и сказала кухарке, что это был торговец, предлагавший горные травы для тушения мяса — я знала, что они нам не нужны.

Уйдя в нашу с матушкой комнату, я взглянула на печать: она принадлежала Ферейдуну. Мое сердце забилось чаще. Я показала Ферейдуну свое неудовольствие, и теперь наверняка он сел и написал мне, что все кончено. Подняв пакет к масляному светильнику, я тщетно пыталась разобрать, что за письмо он скрывает. Я твердила себе, что письмо надо отнести прямо к Гостахаму, но не могла сдвинуться с места. Даже если письмо не мое, известия в нем обо мне. Я медлила, а потом сломала печать.

На то, чтобы прочесть письмо, ушло много времени: выучилась я еще плохо и многие слова просто не могла понять. Но я обнаружила несколько раз свое имя и поняла, что Ферейдун предлагал сигэ еще на три месяца, основываясь на том, что доволен мной. Совершив непростительное деяние, вскрыв почту, адресованную Гостахаму, я спрятала письмо в своем поясе. В этот раз мне надо было подумать о предложении, не дожидаясь советов семьи. Теперь, когда я больше не была девственницей, настала моя очередь решать, чего я хочу. Хома сказала, что это мое право.

Катайун и Малеке в то утро пришли чуть позже, чем обычно. Катайун была свежа, как всегда, а у Малеке были темные круги вокруг глаз.

— Как твой муж? — спросила я.

— Все болеет, — отвечала она. — Целую ночь кашлял.

— Может, чуточку кофе, чтобы взбодриться? — предложила я.

Она благодарно приняла дымящуюся джезве, которую я поставила рядом.

Когда мы уселись за работу, я стала называть цвета, одновременно думая о предложении Ферейдуна. Мое тело, я чувствовала, говорило «да». И дня не прошло, а я снова жаждала его рук, несмотря на то что он бил меня; и я уже придумывала тысячи новых способов доставить наслаждение ему и себе. Я стала как пожиратели опиума, которые мучаются, пока не найдут свою дневную дозу черного липкого дурмана, а потом растекаются по лежанкам, разбросав ноги, с блаженством в глазах.

Я говорила себе, что лучше всего оставить дело как есть. Сейчас, когда Нахид уже все знала, мне больше не надо было держать свой сигэ в секрете. Она будет ненавидеть меня и моих детей, но со мной будет внимание Ферейдуна, и, может быть, я смогу жить счастливой и отдельной жизнью. Может, я рожу мальчиков, и хотя у меня не будет прав на наследство, они позаботятся обо мне в старости.

Если я приму предложение Ферейдуна, это будет также и мягкая месть. Я стану словно колючка, напоминая Нахид, что Ферейдун женился на ней без любви, а из-за власти. Когда по ночам ее супруга не будет, она станет думать, как он упивается мной, и мучиться.

Так я думала до самого обеда, когда Гордийе пришла поговорить со мной. Она была изысканно одета — в новый желтый халат и зеленый кафтан с изумрудом, который Гостахам когда-то подарил ей, сиявшим над ее грудью, словно маленькое море.

— Я только что получила приглашение посетить мать Нахид, — сказала она.

— Да будет ваш приход благим, — отозвалась я, скрывая усмешку.

Чем пытаться рассказать ей, лучше предоставить все Людмиле.

— Ты не хочешь составить мне компанию? — Гордийе наконец-то была довольна мной и показывала это через маленькие подарки. — Мы бы обсудили заказ на ковер, я знаю, это тебе интересно.

— Вы так добры, думая обо мне, — ответила я, — но я должна присматривать за Катайун и Малеке, которым я нужна тут, чтобы они могли завершить свою работу.

— Ну тогда ладно, — сказала она, улыбнувшись.

Я знала — ей нравилось, когда я оставалась со своей поденщиной.

Продолжая нараспев выкрикивать цвета для моих вязальщиц, я доработала до перерыва, когда Малеке и Катайун смогли поджать узлы деревянным гребнем. Малеке нажала слишком сильно, и гребень треснул; она уставилась на него так, словно могла сломаться сама. Я всегда могла понять, что она чувствует, взглянув ей в глаза, говорившие куда больше, чем она.

— Не страшно, — сказала я, хотя и сама с трудом могла позволить себе такую потерю. — Куплю новый.

Малеке ничего не сказала, но я знала, она благодарна, что ее не заставили платить за гребень.

Когда они с Катайун ушли, я принялась вязать сама. Я хотела быть здесь, когда Гордийе вернется, и увидеть ее лицо. Через час она пришла, бледная и злая, с размазанной у глаз сурьмой. Она ткнула мне в лицо письмо. Что ты об этом знаешь? — спросила она, и это был почти визг.

— О чем об этом?

— Кобра велела мне подождать снаружи, а потом Людмила сунула мне это письмо и захлопнула дверь перед моим носом.

Я изобразила изумление:

— С чего она так?

Гордийе уселась рядом со мной на подушку.

— Должно быть, они разузнали, — сказала она, хлопнув меня по плечу письмом. — Тут отменяется заказ на ковер. Ты понимаешь, что это для нас значит?

Гостахам потратил гору денег на рисунок узора и на заказ целой кладовой шелка, окрашенного по его особым заказам. Ковер невозможно будет продать еще где-то, потому что он украшен мотивами, значащими что-то только для Ферейдуна и Нахид. Я не думала об этом, когда мы поссорились с Нахид.

— Какое несчастье! — сказала я, и так я думала.

Да уж, всем до единого в доме не поздоровится, когда Гордийе переживает из-за денег. А ведь мы только что снова начали есть варенье.

Гордийе ткнула в меня пальцем:

— Когда ты в последний раз видела Нахид?

— Всего несколько дней назад, но она не упоминала о ковре, — сказала я.

Хоть это было правдой.

— Тогда как ее родители узнали?

— Не знаю, — отвечала я, стараясь казаться испуганной. — Ой, что подумает Нахид… Родители ей расскажут?..

— Да уж конечно, — сказала Гордийе. Голос ее стал масленым и почти нежным. — Наверняка ты или твоя матушка рассказали кому-то.

— Я никогда и ни с кем не обсуждала свой брак, — ровным голосом ответила я; Гордийе явно не поверила мне. — Я боюсь… — Может, удастся вызвать ее сочувствие. — Только бы Нахид не позвала меня прийти… Думаю, тебе больше не придется об этом волноваться. Гордийе ушла в свои комнаты, сославшись на головную боль. Я полагала, что буду долго смаковать ее унижение, но мои мысли вернулись к Людмиле. Она всегда была добра ко мне, а теперь она нас презирала. Как жаль, что моя страсть к Ферейдуну заставила меня согласиться молчать. Что мне теперь делать с его предложением? Еще утром я хотела принять его. Теперь я не знала. Мое сердце повернулось сначала в одну сторону, а потом в другую.