– Дык… дык… едет хтой-то, чужой.

Отец и сын пыхтели под зародом. Тимофей втиснул отца лицом в сено, тот вырвался, клокоча злобою и бессилием.

– Тятенька, чужой человек едет! Што вы, в самом деле!

Тимофей вырвал из рук отца вилы и отошел к копне.

Подъехал человек из поселенцев. Не слезая с вислозадого коня, заорал:

– Слухайте, люди! Запрягайте коней та поизжайте до дому! Громаду собирает голова в волости!

Прокопий Веденеевич шумно перевел дух.

– Што ты бормочешь? – угрюмо спросил.

– Кажу: поизжайте до дому. Сход собирает голова чи той, староста. Манихфест царский читать буде. Ерманец чи той, поганый немец войну почал, люди!

Филя вытаращил глаза.

– Мабуть, заберут всих хлопцив на ту войну. А, Матерь Божья! Як жить без хлопцив чи мужиков? Погибель одна, и все. Ну, я пойду до покоса Лалетиных. Гукать людей надо. Война, война!..

И уехал.

IX

Меланья поднялась бледная, ни кровинки в щеках, ни радости в тухнущих молодых глазах.

– Вот што, Тимоха, не в свое дело не суй нос! – медленно отходил Прокопий Веденеевич, отирая мокрое лицо рукавом рубахи. – Не твово ума дело, как я веду хозяйство. Ты со своим умом дошел до ссылки, а я со своим подниму Филимона – рукой не хватишь.

– Одного поднимешь, а ее в гроб загонишь.

– Молчи, грю, каторга!

– Я еще не каторжник. Но думаю, на каторге для Меланьи было бы легче… Вы же ее заездили. Никакой жалости.

Толстоногий, медлительный Филя косил глазом то на отца, то на Тимоху, то на всхлипывающую Меланью. «Ишь как вышло, а? – туго соображал он, ковыряя пальцем в носу. – Кабы не подъехал поселенец, я бы Тимку съездил в затылок. – И, уставившись неприязненно на Меланью, покривил толстые губы. – И отчего она такая слабосильная?»

Тимофей взял Меланью за руку и хотел увести к стану.

– Не трожь! – подскочил отец. – Не твоя баба, в рот не клади. Заведи свою и жуй.

– Постыдились бы, папаша.

– Молчай, стервец! – притопнул Прокопий Веденеевич.

– Оставь ее, Тимоха, – подал равнодушный голос Филя. – С бабами завсегда всякая холера приключается.

– Мне сейчас лучше, – пролепетала Меланья, облизнув сухие губы. – Маню бы покормить, тятенька.

– Потерпит твоя Маня, не сдохнет.

У Фили засело в башке одно слово: война. Что бы это значило – война?

– Тятенька, на войну-то поедем аль нет?

– Дурак! На войну тебе захотелось, нетопырь. Ты знаешь, с чем ее жуют, ту войну? Перво-наперво обстригут тебя, как барана. Бороду сымут овечьими ножницами, опосля сунут в руки винтовку, замкнут на пуговицы в сатанинскую шинелю и погонют, как арестанта, на пароход. С парохода пихнут в железный вагон и повезут на позицию, как увозили мужиков к япошкам в Порт-Артуру. Смыслишь то? Пырнет штыком немец в брюхо, вот тебе и будет война!

Меланья всплеснула ладошками:

– Тятенька!..

– Нишкни! – прицыкнул отец. – Без твоего визга обдумаем, как быть. Вот домечем зароды, а там покумекаем.

– Дык, дык, ежли такое дело… мне… дык… не к спеху, – пыхтел Филя.

– Ишь, не к спеху! Кому она к спеху, та война? Лезь на зарод. Я подавать буду. А ты, Тимоха, иди с ней, домечи зародишко в яме. – Приставил ладонь ко лбу. – Вишь, с прислона туча наползает.

– Экая синющая тучища! Ну, валяй, Тимоха. Да вдругорядь не наскакивай на отца. Гляди! X

Ни старик, ни Филя не видели, как посветлело измученное лицо Меланьи, с какой она благодарностью глядела на Тимофея. «За меня заступился парень. Тятеньки не убоялся. Кабы Филя таким был, вот бы счастье-то. Молилась бы на него, как на иконку».

Как только отошли от зарода, Тимофей спросил:

– Дойдешь до стана?

– Тятенька-то, чать, узрит.

– Иди, не бойся. Кусаться надо. А то они тебя живьем съедят.

– И так, Тима, съели.

– Кусайся.

– Укусишь, пожалуй, змею за хвост.

– Наплюй на них и уйди.

– Куда уйти-то, Тима? Дома разве меня примут? И што там! Мой-то тятенька ишшо лютее, в другой вере состоит. Слышал, поди, про дырников? Икон у нас в доме нет, молимся в дырку такую, на восток. Тятенька говорит, что все иконы Анчихристом припачканы. А я теперь вошла в веру тополевцев. Куда же мне сунуться? Кругом двери заперты. И Маня вот ишшо. Не с рук же ее…

– Фу, какая страшная жизнь, – вырвалось у Тимофея. – Задохнуться можно!

– И Филя мой… хоть бы раз заступился. Ни житья с ним, ни радости. Я-то разве виновата, што принесла девчонку? За што изгаляться-то? Не вняла моей молитве Пресвятая Богородица.

Тимофей захохотал.

– Ты што, Тима?

– Непроходимые вы люди, вижу. Сама подумай: при чем тут Богородица… Иконы-то – обыкновенные доски!

– Тима, оборони Бог, не совращай! – перепугалась Меланья, замерев на месте. – Пожалей хоть ты, не совращай. Сгину я, как былинка на огне. Не совращай!

Тимофей покачал головой: тяжело. До чего же дремучая темень! Пробьет ее когда-нибудь свет человеческого разума?

– Плюну я на всю эту отцовскую крепость и уйду!

– В город?

– К беднякам-поселенцам. Буду работать в кузнице и жить по-людски среди людей.

– Ой, что ты, Тима! На отца-то!

– Такого космача пулей не прошибешь, не то что словом. Вечером лбы бьют на молитве, а день со зверями заодно. Какой тут Бог! Если вся эта тьма от Бога, гнать Его надо ко всем чертям. Так я тебе скажу, Меланья. Не пугайся, не совращаю, а глаза тебе открываю. В чем тебе Бог помог, скажи? Под зародом Бог тебя бил ногой в живот? Бог тебя поставил под вилы? Бог тебя лишил слова и воли? Ты же как перепелка с подрезанными крыльями. И это все от Бога, да? Такого Бога рубить надо в куски, как я порубил иконы. Ну, не упади с испугу! Я и сейчас все эти разрисованные доски положил бы на наковальню да пудовым бы молотом трахнул! Во как!

– Свят, свят, свят, – лопотала Меланья, крестясь.

– Я же не икона, что на меня крестишься? Эх ты! В школу бы тебя, да не в поповскую, а в наш бы марксистский кружок, чтоб глаза у тебя открылись.

– Тима, Тима! Пожалей!

– Жалеючи тебя, говорю. Филину не стал бы. Он дурак с салом на боках, его не проймешь. А в твоих глазах ум должен засветиться, понимаешь? Ум! Ну ладно, иди корми Маню.

– Спаси мя, Богородица! Вдохни в меня благость свою, Матерь Божья, – бормотала Меланья, сложив на груди маленькие ладошки. – Сердце штой-то зашлось с перепугу. Реченье-то твое сатанинское. Изыди, изыди от меня!.. Свят, свят!..

Тимофей махнул рукою и ушел в низину. Меланья глядела ему вслед. Какой он плечистый, высокий и сильный. Такого медведя, как тятеньку, удержал в руках. Может, и вправду оборотень?

Глотая слезы, Меланья подошла к стану.

На руках Анютки криком исходила девочка, искусанная комарами.

– Ревет, ревет, никак унять не могу!

Меланья присела возле телеги, взяла на руки крошечную, черноглазую Маню в мокрых пеленках. Та сучила пухлыми ноженьками и, морщась, пускала пузыри.

– Сердешная моя, зачем ты только на свет народилась? – заголосила мать. Сунув дочери грудь, качая на руках, смотрела вдаль и ничего не видела. Слезы катились по щекам, и она их слизывала с потрескавшихся губ.

«Один только Тима заступился за меня. Если он оборотень, пошто голубит эдак? Оборотни-то мучают».

Нескладные, обрывчатые думы роились у Меланьи.

«И это тоже называется жизнью? – спрашивал себя Тимофей, остервенело вонзая трезубые вилы в шуршащее, пересохшее луговое сено. – Ни света, ни радости у них. Кому нужна такая жизнь? И вот еще война! За кого воевать? За такую каторгу? За царя-батюшку? За обжорливых жандармов и чиновников?»

Думы зрели, ширились, роняя ядерные зерна в память…

Прибежала Меланья. Посвежевшая, бодрая: она успела искупаться в Малтате. Коричневая холщовая кофтенка прилипла к ее телу, отпечатав маленькие груди и резко выступающие на спине лопатки.

Оглянулась – кругом безлюдье. Зарод Тимофей мечет в яме, откуда никак нельзя было вытянуть копны к большому зароду на взгорье.

– Тима, Тима! Заметывать надо верх-то. Гляди, девять копешек осталось. Я мастерица сводить верх, подсади.

– Не боишься нечистого духа? Анчихриста?

– Што ты, Тима? Я вить… ничегошеньки не знаю. Тятенька предостерег. Грит, оборотень ты, – соврала Меланья, свалив слова Фили на отца.

– Отец? Гм! Он скажет, сивый.

– А ты… не оборотень, а?

Тимофей воткнул вилы в копну сена, призадумался.