— Что–то не слишком ты торопишься, — начала Николь, пытаясь улыбнуться. — Вот уже полчаса, как я тебя ищу… Ну здравствуй, что ли… Так что, Людовик, ты не поздороваешься с мамой?..

На ней было желтое летнее платье с тонким пояском на талии, просвечивающееся на фоне заходящего солнца.

— Никогда бы не подумала, что окажусь в таком месте…

Низкие лучи солнца искрились золотом в ее волосах, золотили обнаженные руки и ноги в легких кожаных босоножках.

— Я очень устала, пока добиралась сюда, если, конечно, тебе это интересно, и платье запачкала — все из–за тебя… Что за фантазия — поселиться здесь… До чего отвратительно… И потом, этот жуткий запах… И вправду, только ты способен на такие глупости.

Она открыла дверь каюты.

— Это твоя комната?.. Здесь порядка, пожалуй, даже больше, чем было у тебя в Бюиссоне… А это что за гадость?..

Она жестом указала на осыпавшиеся букеты Амандин.

— Цветы, — ответил Людо.

— Цветы?.. Нельзя сказать, что у них здесь цветущий вид!..

— Ты приехала за мной? — осторожно спросил он.

Она удивленно взглянула на него.

— Ну да, а откуда ты знаешь?.. Впрочем, не беспокойся, все пройдет как нельзя лучше…

— Тебе идут длинные волосы, — произнес он хриплым голосом после минутной паузы.

В этот момент он встретился взглядом с Николь и вызванная солнцем иллюзия рассеялась. То был недобрый взгляд, безжалостный и равнодушный, прячущийся за слишком сильно накрашенными ресницами. И таким же был ее голос, обладавший тысячей неуловимых оттенков, черпающий горечь из того же источника; под слоем пудры мелкие морщинки испещряли кожу вокруг губ.

— Ты совсем не изменился, — сказала она. — Уже на чердаке ты мне устраивал цирк — пялился своими зелеными глазищами с таким глупым видом, будто не знал, на каком свете живешь. Помнишь?.. И слова из тебя было не вытянуть. Молчишь и пялишься, как морж. Или крутишься вокруг — специально, чтобы вывести меня из себя… В общем…

Она сделала шаг в его сторону. Теперь она стояла прямо перед иллюминатором и красное солнце горело в ее волосах. Красных волосах. А она с хмурым видом продолжала говорить. О Пейлаке, Бюиссоне, о том, какой это крест — иметь не просто слабоумного ребенка, а еще и скрытного, неспособного проявить чуткость по отношению к матери, доставлявшего одни неприятности… В ее тоне звучала досада, губы кривились в усмешке, но звук ее голоса убаюкивал Людо, не слушавшего того, о чем она говорила. Невыразимая грусть овладела им. Глядя на свою мать, он чувствовал, что вот–вот с его губ сорвется сокровенное слово, которого он еще и сам не знал, однако не сомневался, что должен произнести его именно здесь, на этом хрупком суденышке, где Николь неожиданно и впервые сделала шаг ему навстречу.

— Почему ты не приехала, — спросил он вдруг, — почему ты не приехала на Рождество?

Николь, казалось, остолбенела.

— На Рождество?.. Ничего себе!.. Представь себе, у меня были другие заботы!.. Но ты, разумеется, как всегда, думал только о себе!.. Ну ладно, хватит болтать, я пришла поговорить с тобой… это для твоего же блага…

— Это правда, что мы с тобой уедем? — тихо спросил он.

— Конечно, конечно… Подожди секунду!..

Ее теперь раздражало каждое слово, она разглядывала стены — все эти бесчисленные руки, эти женщины, лиц которых не было видно, — решительно, то были рисунки сумасшедшего.

— Хоть ты и отравил мне жизнь, настало время нам с тобой помириться…

Но в ее взгляде не было и намека на мир, ни тени прощения, и хотя она старалась придать голосу материнские нотки, взгляд не оставлял никакой надежды.

— Вспомни, с каким мрачным видом ты приходил будить меня по утрам. Я всегда боялась, что ты замышляешь что–то недоброе. Ты не отвечал на вопросы, изображал из себя неизвестно что… Подумай только, ты ведь ни разу не назвал меня мамой… И еще хотел, чтобы я отвечала на твои письма?.. Ну уж нет!

Завтраки в Бюиссоне. Кресло–качалка. Николь с ее дразнящими томными позами, черными чулками и неизменной, полной яда фразой: «Скажи мама, Людо»… Он и вправду никогда на нее не отвечал.

— Даже в Центре Сен–Поль ты умудрялся портить мне жизнь, — продолжала Николь. — Ты никогда по–настоящему не хотел измениться. Никогда даже и не пытался. Может быть, ты бы и выздоровел, если бы немного приложил для этого усилий. Как подумаю, сколько денег было выброшено на ветер!.. Не говоря уже об этой дикой истории с пожаром, которая нам так дорого обошлась…

— А ты, — прошептал он, умоляюще глядя ей в глаза, — ты ни разу меня не поцеловала, ни разу не приласкала, ни разу не прикоснулась ко мне, никогда не любила…

— Что ты несешь, Людовик?.. Только, пожалуйста, не бормочи себе под нос, из–за твоей жуткой бороды и так ничего не разберешь… Нет, но какая бестолочь!.. Да, это была не жизнь с таким ребенком в доме. Я даже не знаю, понимаешь ли ты, что из–за тебя мне пришлось выйти замуж за старика. О. я знаю, ты его любил, и он тебя тоже, но это старый эгоист, и, если хочешь знать, мы разводимся. Впрочем, это тебя не касается. А знаешь, мадемуазель Ракофф к тебе очень привязалась. Она сильно переживала, когда ты убежал. Она очень добрая и согласна взять тебя назад, дать тебе еще один шанс. Поэтому, пожалуйста, без глупостей. Я уверена, что в душе ты даже рад этому. Не будешь же ты вечно жить здесь, как какой–то цыган…

Людо вздрогнул.

— Но почему… — произнес он потерянным голосом.

Глядя ему прямо в глаза, Николь взяла его за руку и медленно приложила к своей щеке. На ее лице появилось подобие улыбки.

— Ну же, — проговорила она, понизив голос до шепота, — давай забудем прошлое, а?.. Я… мне пришлось много страдать из–за тебя… но теперь все будет по–другому… я снова выйду замуж… Отныне мы друзья. Скажи «МАМА». Людо…

И тут, все еще прижимая дрожащую руку к лицу Николь, он услышал, как его собственный голос совсем тихо произнес: «Мама». Рыдание сдавило ему горло, и он повторил громче: «Мама». Она закрыла глаза. Людо смотрел, как его рука гладит щеки, губы и лоб той, кто всегда отказывала ему в малейшей ласке, в малейшем проявлении любви. И это. ни разу не произнесенное слово, сокровенное слово, крик души, никогда не вырывавшийся наружу, пробудили в нем дремавшие силы, которые ослепили его, кровь ударила ему в голову, и он, словно в состоянии сильнейшего опьянения, принялся кричать все громче и громче: «Мама, мама». Николь испугалась.

— Отпусти меня, — нервно повторяла она, — да ты и в самом деле сумасшедший, Людо, сумасшедший, как твой отец, настоящий псих.

Но он продолжал кричать «мама», словно зовя на помощь, и, похоже, уже не мог остановиться.

Николь царапалась и кричала, тогда он оттолкнул ее к стенке, с которой смотрели его рисунки. Навалившись на нее, он видел, как его пальцы сжимают ее лицо, видел между своими пальцами ее вытаращенные от ужаса глаза, красные в свете заката волосы и продолжал выкрикивать «мама, мама», ударяя ее головой о стальную переборку. И так как Николь все еще сопротивлялась, его рука, как маска, соскользнула к ее шее, и он в изумлении увидел лицо, преследовавшее его с самого детства; тогда, не помня себя от радости, он начал сжимать ее шею. сжимать изо всех сил. Наконец ее тело забилось в конвульсиях и она выскользнула из рук Людо.