Жизнь толстосумов, конечно, трудна, но не настолько, чтобы лить о ней слезы. Однако турбулентность в международных рейтингах богатства довершает общую картину нестабильности, царящую на вершинах делового мира, – о боссах ли мы говорим, о корпорациях или о брендах. Небывалое непостоянство поразило деловые круги, которые к тому же никогда не были настолько глобальны и разнообразны, как сейчас.

Неразбериха в верхах удивительно контрастирует с широко бытующим мнением, что, дескать, мы уже живем в эпоху беспрецедентной власти корпораций. Бум 1990-х, бесспорно, придал блеска и престижности работе в корпорациях, и развитие высоких технологий породило целую плеяду героев капиталистического труда из числа глав копаний Apple, Oracle, Cisco, Google и прочих, а также мегамонстров банковского дела и фондовых рынков. В Европе введение регуляторных механизмов, приватизация и создание единого рынка привели к появлению новых корпоративных идолов. Лихие миллиардеры появились в России, а в странах, некогда принадлежавших третьему миру и высмеиваемых как заповедники государственного регулирования и нищеты, появились побеги новых бизнес-империй, брендов и магнатов. Критики из левого лагеря тревожно возопили о новой эре доминирования капитала. Сторонники восхваляли ее наступление. И те и другие были едины в одном: эта эра настала.

Глобальная рецессия и финансовый кризис не очень помогли нам прояснить картину с властью корпораций. С одной стороны, вновь стала очевидной потребность в правительствах, способных обуздать безудержное поведение корпораций. И столь же очевидным стало то, что некоторые компании – в сфере банковской, страховой и автостроительной – “слишком крупны, чтобы пропасть”; нельзя допустить их банкротства, не вызвав этим пагубных последствий регионального, национального и даже глобального масштаба. Одни корпорации (Chrysler, General Motors) были спасены благодаря вмешательству властей. Другим (таким как Lehman Brothers) позволили пойти на дно. Те банки, чье положение считалось слишком шатким для выживания, были проданы банкам побольше, что привело к появлению невиданных финансовых колоссов и вызвало нападки критиков, усмотревших в этом концентрацию власти в руках сплоченной и неприкасаемой финансовой элиты. Вне всякого сомнения, существование гигантских корпораций сегодня достигло таких масштабов, о которых еще несколько десятилетий назад никто и подумать не мог. Сильно упрочил свое положение целый ряд отраслей. И совершенно очевидно, что антимонопольные и прочие ключевые регуляторы (будь это в Северной Америке, Европе или где-то еще) не всегда поспевают за инструментами и методами, которые постоянно применяют компании – особенно финансового сектора.

И какова наша реальность? Неограниченная власть корпораций, норовящих перевалить бремя расходов и ответственности на власть и налогоплательщиков, но сохраняющих баснословные выплаты и прибыль своему руководству, – или неуверенные в завтрашнем дне флагманы бизнеса, ежедневно рискующие быть вытесненными новыми участниками или технологиями, не застрахованные от потери имиджа, скрупулезно изучаемые рыночными аналитиками и уходящие в конце концов со сцены, не без содействия капризных держателей акций и нетерпеливого правления? Иначе говоря, что происходит с властью, которой обладают крупные корпорации и их высшее руководство?

Чтобы понять фундаментальные силы, преобразующие власть корпораций в XXI веке, мы должны рассмотреть концепцию, представленную во второй главе, – концепцию рыночной власти.

Идеальная экономическая теория предполагает наличие бескомпромиссной конкуренции, а это означает, что смена действующих лиц – обычное положение вещей при капитализме, так как борьба за выживание губительна для одних компаний и спасительна для других. Идеальное состояние, известное под названием “совершенная конкуренция”, исключает доминирование монополий, картелей или горстки ведущих компаний, не говоря уж об их долголетии.

Реальность, как легко заметить, отличается от теории: одни компании подолгу остаются на плаву, тогда как другие уходят на дно; одни известные инвесторы и президенты десятилетиями заправляют делами компаний, тогда как другие исчезают, едва успев появиться; одни бренды кажутся эфемерными творениями преходящей моды, в то время как другие способны пережить любое количество технологических трансформаций, рыночных пертурбаций и ротаций управленческих кадров. Одни большие компании не позволяют другим конкурировать на их рынке, и в том же секторе горстки компаний идут на сговор, чтобы как можно дольше извлекать максимум прибыли. Кроме того, появление новых конкурентов облегчает сама природа некоторых секторов экономики, где низкие входные барьеры – норма (ресторанное дело, швейная отрасль); в других же эти барьеры так высоки, что новым компаниям неимоверно трудно состязаться с уже присутствующими там (сталелитейная промышленность, мобильная связь).

Иначе говоря, предпринимательство в условиях капитализма дает широкий спектр паттернов и ожиданий, выражаемых посредством символического языка нашего общества инвесторов и потребителей. Они генерируют устойчивые конкурентные оппозиции (Boeing против Airbus, Coke против Pepsi, Hertz против Avis), превращают названия брендов в обиходные нарицательные имена (ксерокс, поляроид, памперс), побуждают инвестировать в одних для повышения престижа (Rolex, IBM), а в других (Timex, Dell) – из чисто деловых соображений. С их участием ликвидация конкурентов происходит со всей беспощадностью. Кто бы то ни был (Pan American, Woolworth’s, Kodak или Wang), кончина корпорации (неважно, ликвидация или поглощение кем-то другим) – это всегда ее исчезновение.

В значительной степени этот нескончаемый круговорот символов, продуктов, людей и названий подпитывает ежедневные рыночные действия продавцов и покупателей, а также риски, непредвиденные происшествия, ошибки и разного рода случайности. И именно здесь вступает в силу рыночная власть – власть, заключенная в способности устанавливать цены на продукцию и услуги, превышающие уровень предельных затрат, что позволяет генерировать и извлекать дополнительную прибыль, не уменьшая при этом свое присутствие на рынке. Чем больше рыночная власть компании, тем выше ее способность самостоятельно устанавливать цены, не считаясь с конкурентами. Чем больше степень присутствия рыночной власти на товарном рынке или в конкретной отрасли, тем уверенней себя чувствуют представленные в них структуры и тем стабильнее их положение в разного рода рейтингах.

В реальной жизни продукты не взаимозаменяемы, но даже если и взаимозаменяемы, то различаются брендами и продвигаются на рынок с помощью рекламы. В реальной жизни разные компании не обладают доступом к одной и той же информации. Ведя дела или разрешая конфликты, они придерживаются различных правил и законов, получают неодинаковую поддержку властей (от молчаливого согласия до прямого содействия), имеют разный доступ к ценным ископаемым. Жесткость ограничений, налагаемых правами на интеллектуальную собственность, в Швейцарии одна, а в Китае другая. Американская фирма с крупным отделом, который занимается “правительственными делами” и призван лоббировать интересы политиков в Вашингтоне, российская компания, созданная олигархом с дружескими связями в Кремле, индийская компания, которая ищет лазейки в лабиринте бюрократических рогаток и лицензионных процедур, – все оказываются перед разными регуляционными требованиями, существенно отличающимися друг от друга; что тогда говорить о стартапе, который только собирается войти в отрасль. Сами компании также отличаются размером внутренних ресурсов, необходимых для обучения персонала и разработки нового продукта. Различия в этих параметрах (масштаб бизнеса, размер средств и рабочая среда) определяют стоимость ведения бизнеса, готовность к его расширению, а также ответ на вопрос: заниматься им самому или перепоручить другому исполнителю? Если вкратце, то они формируют структуру промышленных отраслей.