Вот так получилось, что наутро, еще на рассвете, я снова оказался на равнине, где когда-то чуть не погиб, чуть ли не на том же самом месте, где грохнулся на шпалу. Там, где я сбежал от неопределенного будущего в не более определенное настоящее. Перед уходом я всю ночь смотрел на пепельно-серое лицо отца Памфилия. Я наполнил стакан у него в изголовье свежей водой и подержал его за руку.

Товарный состав в сторону Темешвара замедлил ход перед крутым поворотом так же, как тогда затормозил депортационный поезд. Я побежал рядом с товарняком, нашел вагон с приоткрытой дверью и забрался в него. Это было летом 1950 года.

Я боялся возвращения домой, как боишься женщину, желанную и все же пугающую. Хотя я прожил эти несколько лет всего лишь в восьмидесяти километрах от дома, я чувствовал себя так, словно распахивал двери в новый и все-таки знакомый мир. Я оставил позади гору с ее тайнами, мертвого священника, которому теперь наверняка пришлось объяснять Господу, почему он смешивал верующих и неверующих, и мужа Рамины, оказавшегося более успешным гробовщиком, чем бульбашой.

Воспоминания об этом всего за несколько часов остались так далеко, что при въезде в Темешвар представлялись мне лишь каким-то неясным сном, точно так же, как до этого — жизнь в Трибсветтере. Чтобы избежать контроля на вокзале, я выпрыгнул из вагона еще до того, как состав остановился. Я перебежал через пути, едва успев проскочить перед отправляющимся поездом, прошмыгнул через дыру в заборе и скатился по насыпи. Так я снова оказался в городе.

И тут же чуть не угодил прямо в руки милицейского патруля. Я встал, отряхнул свою убогую одежонку и закрыл глаза, потому что от голода закружилась голова. Открыв глаза, я увидел всего в нескольких метрах милиционера и двух солдат, но они были так увлечены разговором, что не заметили меня.

Я юркнул за штабель бревен, сложенных там, видимо, для постройки путей, и сел, прижав колени к животу, но голод не отступал. Не знаю, был ли это тот же лотарингский голод, что терзал Каспара и Фредерика, или тот, который потом косил первых переселенцев. А может, голод деда и бабки или какой-то новый, который преследовал только меня.

Перед уходом из дома батюшки я съел лишь пару картошек, больше ничего не оставалось. С тех пор прошло вообще-то не так уж много времени, и все же мне казалось, будто этот лотарингский, швабский, румынский голод хочет сожрать меня изнутри. Словно пока я буду худеть, он будет набирать вес, станет толстым и ленивым, подобно священникам, которых кормит вера.

Когда шаги и голоса стихли, я высунул голову и огляделся, ища возможности хоть немного утолить голод. Утолить, укротить голод — эта мысль придавала мне мужества. Но в поле зрения ничего подходящего не было — ни продуктового ларька, ни какой-нибудь задрипанной забегаловки, каких с избытком хватало в окрестностях Йозефсплац.

Решившись покинуть свое укрытие, я пошел налево, где, как мне казалось, был центр города. Я пытался придать себе безразличный и усталый вид — якобы я рабочий после смены или просто ночь не спал, — придумывал, что ответить, если меня остановят, и вздрагивал каждый раз, когда на меня кто-то смотрел.

Вообще-то я был беглым заключенным и уж точно не имел права свободно разгуливать по улицам города. Города, который принял меня в детстве и был добр ко мне, в котором река отказалась поглотить меня; теперь этот город стал мрачным и угрожающим, словно хотел напасть на меня, как бандит в темном переулке, и вырвать сердце. Я уже начал жалеть, что вернулся в Темешвар. Я снова чувствовал себя беззащитным, беспомощным, но теперь уже не из-за невыносимо пустынного простора, а из-за столь же невыносимой тесноты, из-за множества тел, что вставали у меня на пути со злобой и ехидством.

В каждом встречном я видел доносчика, хотя прохожие, наверное, боялись не меньше моего. Здесь каждый подозревал в доносительстве любого. Когда я не чувствовал на себе чужих взглядов, то сам присматривался к другим и был уверен, что едва ли хоть кто-то из них заслуживает доверия. Я понял, что люди в душе полностью переменились — на этот раз их охватил голод приспособленчества.

Наткнувшись на вывеску, указывающую на кабак во дворе, я вздохнул с облегчением. Кроме темной фигуры в углу зала и хозяина, там никого не было. Хозяин мыл посуду и, увидев меня, прищурился.

— Мы еще не скоро открываемся, — проворчал он.

— Мне очень нужно поесть.

— Судя по твоему виду, ты больше хочешь выпить.

Он вытер руки и вышел из-за стойки.

— Не похоже, чтобы у тебя были деньги на еду.

— У меня вообще нет денег.

В тот же миг его рука рванулась ко мне и попыталась взять за шкирку. Я увернулся и поймал его запястье.

— Я прошу только кусок хлеба — и сразу уйду.

Тогда кабатчик попробовал прихватить меня другой рукой, но тут в зале раздался тихий свист. Звук был едва слышный, но высокий и ясный. И рука обидчика замерла в воздухе. Хозяин растерянно взглянул на тень в углу, и, обернувшись вслед за ним, я разглядел мужчину лет тридцати — он чуть подвинулся к свету, чтобы его было видно. Его руки спокойно лежали на столе, стоявшем вплотную к скамье.

— Виорель, человек голоден. Почему ты хочешь вышвырнуть его? Тебе что, никогда не приходилось голодать? — спросил гость. — Мне-то приходилось, и это, скажу тебе, не самое приятное ощущение. Поэтому, Виорель, если мне кто-то говорит, что голоден, я даю ему поесть. Советую и тебе поступать так же, особенно когда я плачу. Принеси ему и того пойла, что ты называешь кофе. Давай садись рядом со мной, — пригласил он меня.

Кабатчик принялся за работу. Я подавил в себе первое желание унести ноги. Второе было сильнее — поесть, чтобы перестала кружиться голова. Я сел за стол рядом с благодетелем, и ему пришлось подвинуться. На секунду мне показалось, что с его телом что-то не так. Он чуть не упал, но все-таки удержался, упершись руками в лавку. Я вцепился в край стола, пытаясь унять дрожь в руках.

— Можешь не трястись. Теперь Виорель тебе ничего не сделает, — сказал он.

— Это от голода, — ответил я.

— Раньше, когда я хотел есть, то руки у меня совершенно успокаивались. Но я использовал их для дела, понимаешь ли. — Он подмигнул и засмеялся. — Ты не поверишь, сколько кошельков я вытащил вот этими руками.

Поднял руки к глазам и довольно поглядел на них. Он опять чуть не опрокинулся, но вовремя удержался. Мне стало легче, когда я узнал, что он преступник, вор, а если среди воров и были стукачи, то этому, похоже, хотелось только похвастаться и заплатить за это слушателю. Как потом оказалось, я ошибался.

Он снова заговорил серьезно:

— Что это ты так рано на ногах?

Я колебался, обдумывая ответ, потом откашлялся.

— Я рабочий. С ночной смены.

Я с жадностью набросился на еду, которую подал хозяин, запивая ее отвратительным пойлом.