– Прочь! – сумрачно сказала Устинья, зная, что ничего она с ним не сделает здесь, одна, посреди леса, на безлюдном берегу.

– Ну, коль свадьбы не желаешь, можно и без неё, – спокойно согласился Ефим и с силой притянул её к себе. Устинья рванулась, и её старая, полуистлевшая рубаха затрещала. Снова рывок – и рубаха разорвалась совсем, и Устинья, почуяв близкое освобождение, яростно впилась зубами в плечо Силина. Тот, выругавшись, отпустил её волосы – всего на мгновение, но Устя уже ушла под воду с головой, и чёрное озеро, покачивая зыбью, сомкнулось над ней.

– Вот сулема… До крови хватанула! – сквозь зубы выругался Ефим, разглядывая плечо. Вокруг было тихо. Чёрная рябь на поверхности озера уже успокаивалась, сглаживалась. Слегка качалась осока у дальнего берега. Силин недоверчиво осмотрелся.

– Устька! Где ты есть-то? Ну, вылезай давай, не трону! Ну, вот тебе Пятница святая, – не трону! Выходи! Устька! Утопла, что ль, дура?! Где ты?

Ответа не было. Ефим ещё раз быстро огляделся и нырнул. Холодная вода оглушила, в мутной, зеленоватой темноте не было видно ни зги, липкие стебли, казалось, прильнули к телу, оплели, разом мелькнули в голове бабкины рассказы про русалок, хороводящихся в омуте под корягами… – и Силин пробкой выскочил на поверхность. Выплюнул воду, мотнул головой, отряхиваясь… – и вдруг увидел, что Устинья в разорванной от горла до подола рубахе стоит на берегу.

– Живая, что ль?!. – в первую минуту обрадовался он… и осёкся на полуслове, увидев, что Устя деловито увязывает в его брошенную на берегу рубаху увесистый камень-окатыш, а сверху обматывает портками.

– Устька, ты что… Устинья! Сдурела?! Ну, чёртова кукла, пожди… – Ефим метнулся было на берег, но было поздно: свёрток его одежды с камнем в середине уже летел, запущенный меткой рукой, на самую середину омута. Раздалось утробное бульканье, несколько беглых пузырьков выскочили на поверхность. Ефим, стоя по грудь в воде, растерянно смотрел на них. Когда же он снова обернулся к берегу, то успел заметить лишь мелькание коричневого сарафана между еловыми лапами. Нетронутая краюха хлеба осталась лежать на берегу.

– Ну, погоди!.. – взъярился Ефим, вылетая на берег и пускаясь вдогонку. Последняя надежда была на то, что Устинье тяжело окажется бежать с двумя полными корзинами и он вскоре нагонит её. Но куда там… Пробежав немного по примятому в траве следу, Ефим остановился, осмотрелся. Беглянки не было видно; лишь на старой ели взахлёб, словно смеясь над ним, стрекотала белка. Ефим опустился на траву и от души выругался, поняв, что остался посреди леса в одних мокрых подштанниках и ни одна живая душа об этом не знает.

Только вылетев из леса на луг, Устинья перешла с отчаянного бега на шаг, а затем и вовсе, задыхаясь, навзничь упала в траву. К горлу снова подступила жестокая судорога, босые, исцарапанные ноги ломило от усталости, болели плечи, спина, и Устя не сразу поняла, отчего так отчаянно жжёт глаза. А когда догадалась, наконец, острые рыдания сдавили грудь до боли. Вокруг было пусто, уже по-вечернему звонко цвиркали кузнечики, а Устя всё плакала и плакала, вжимаясь мокрым лицом в примятую траву, и не могла остановиться. «Бессовестный… Бессовестный… И за что только, почему?.. Ведь Антип его во сто раз лучше… А что с сердцем-то поделаешь?!. Ух, бессовестный… Глаза зелёные, бесстыжие, ещё хлебом блазнил… Всё Таньке расскажу, всё!»

Раздавшаяся над лугом негромкая песня заставила Устинью умолкнуть и настороженно приподняться в траве. Вереница девок устало брела по полевой стёжке к деревне. Оглядевшись, Устя быстро задвинула одну из своих корзин под куст бузины, в высокую траву, наспех оправила сарафан, вытерла рукавом лицо и, подхватив оставшееся лукошко с ягодами, шагнула на дорогу.

Её тут же заметили, песня смолкла, сменившись испуганным аханьем, и девки толпой бросились к подружке.

– Ахти, Устька! Да что это с тобой?

– Мокрая вся! А рубаха-то, рубаха! Девки, гляньте! И сарафан-то весь! И коса!!!

– Устька, да ты в реку упала, что ль?

– В болотце соскользнулась, – соврала Устинья прямо в испуганно вытаращенные глаза Таньки. – Насилу выбралась, да вот подолом за корягу-то зацепилась.

– Это как тебя угораздило-то? – всплеснула руками рябая Васёна. – Где то болото, а где ягодники?! А корзина-то вторая где?

– Утопила… Одну насилу выволокла. – Устинья с досадой посмотрела на помятые ягоды. – Ох, будет мне от Упырихи-то…

– Ничего, мы все скажем, что ты в болото упала. – Васёна оглядела подруг, и те согласно закивали. – А ещё соврём, что за тобой медведь гнался, а? Мужики-то сказывали, что бродит какой-то в ельнике… А ягоды, которы мятые, мы сейчас сверху хорошими засыпем, а потом поди догадайся, чья корзина была! Так, подруж? – И первая принялась осторожно перекладывать из своего лукошка в Устино крупную землянику. Положили по горсти и остальные – все, кроме Акулины.

Во дворе, перед заросшей лопухами клумбой, девок встретила сама Упыриха. Целый день управляющая провела в разъездах по работам: её тарантас ещё стоял возле конюшни, но ни тени усталости не было замечено на бескровном лице Веневицкой.

– Где вас полдня носит, поганки?

Девки, поставив корзины на траву, дружно поклонились.

– По вашему приказанью ягоду брали… – чуть слышно отозвалась Васёна. Упыриха подошла, внимательно, не спеша осмотрела корзины, чуть поморщилась:

– Почему ягоды мятые? Валялись вы на них, что ли?

– Да ничуть же… Шли-то с ними издаля, почитай, три версты, вот и утрусились малость…

– Рты откройте, – велела Веневицкая. Приказание её немедленно было выполнено. Упыриха производила самый тщательный осмотр, но девки, уже не первый раз ходившие в господский лес за господской ягодой, не съели ни одной земляничинки, и управляющая так и не смогла отыскать в их ртах ни краснинки, ни зёрнышка. Когда очередь дошла до высокой Устиньи, стоящей с открытым ртом и закрытыми глазами, Веневицкая гневно приказала:

– Нагнись, кобыла!

– Могу и наземь лечь, – спокойно отозвалась Устинья, открывая серые глаза. В них, казалось, не было никакого выражения, но Амалия резко дёрнула Устинью за косу:

– Умна больно стала? Заедаться начала, подлянка?

– Помилуйте, как же нам можно… – так же безмятежно ответствовала Устинья. Снова рывок за косу:

– Присядь, оглобля!

Устя молча выполнила приказ. Её рот Упыриха осмотрела с особым пристрастием, но и там ничего не нашлось, и по резко обозначившимся морщинам на лбу управляющей было ясно, что она этим обстоятельством крайне расстроена.

– Пошли прочь, – отрывисто велела она и крикнула в сторону кухни: – Лушка, Прасковья, ягоду на варенье приготовить!

Девки, кланяясь, начали поспешно отступать за ворота. Отойдя несколько шагов от усадьбы все, не сговариваясь, бросились бегом и лишь на широкой луговой дороге, тяжело дыша, перешли на шаг.

– Ох, страстей-то натерпелась, господи… – перекрестилась Танька, оглядываясь на белеющую в вечернем розовом небе крышу усадьбы. – Вот ей-богу, девки, как увижу её – так в поджилки и ударяет! Тьфу, век бы на господский двор не хаживать, так куда ж денешься?..