Не обращая на него внимания, Слово роется в саквояже, зачерпывает в горсть самородки. Толстый красный язык облизывает губы. Ко мне начинает возвращаться присутствие духа. «Он похож на щекастого младенца, который накинулся на коробку с конфетами», – думаю я.

– Здесь двадцать килограммов чистейшего самородного золота, – объявляю я. – Это больше, чем триста тысяч китайских долларов. Велите привести сюда господина Каннегисера. Выкуп внесен.

Слово роется в саквояже, улыбаясь всё шире, всё масленее.

– Где Давид? С ним всё в порядке? – Я леденею. – Что вы молчите?!

Бандит садится. Его круглая голова торчит над сумкой, как будто он залез в нее и весело оттуда мне скалится.

– Я вас спрашиваю, где Давид?!

– Тебе не о нем, о себе подумать надо. – Лоснящийся шар подмигивает одной из щелочек. – Где чемоданы с остальным золотом? У слепого Ван Ина?

Спокойно. Никакой мистики нет. Просто в Якеши или в поезде у них был свой человек, шпионил.

– Какая вам разница? Вы получили то, чего хотели. Сполна. Вы же человек слова!

– У всякого слова есть своя цена. За четыре чемодана самородков я, так и быть, согласен немножко подмочить свою репутацию…

Он откровенно издевается надо мной. Знает, что я у него в руках и управы искать негде.

– Вы же дали слово, – жалобно лепечу я.

Трель звонка. Оказывается, на боковом столике телефонный аппарат. Я его не заметила.

Сняв трубку, Слово молча слушает. Сдвигает свои голые брови.

Отрывисто приказывает:

– Чжаосюнь! (Искать!)

И с грохотом швыряет трубку.

Телефон у него самой новой конструкции, в едином корпусе и без рычажка. У нас в газете такой есть только у главного редактора.

Больше никаких улыбок, и голос не ленивый, а яростный:

– Где Ван Ин? На вокзале он исчез. Домой не вернулся. Куда он отвез чемоданы? Не играй со Словом, Сандра Казначеева!

«Получился каламбур», – думаю я, истерически хихикая – от ужаса и какого-то оцепенения мысли.

– Ах, ты смеешься? – Страшный человек без усилия, одной рукой, отшвыривает тяжелый саквояж. Тот с утробным стуком падает на пол. – Я кажусь тебе шутом? Опереточным злодеем? Что ж, в молодости я выступал в оперетке. Имел успех. И в цирке выступал, во Владивостоке. Пилил ассистентку пополам. Я на все руки мастер.

Он выходит из-за стола, останавливается надо мной. Я вжимаюсь в спинку стула. Обычно люди от ужаса теряют дар речи, я знаю, но со мной происходит обратное: я делаюсь болтлива, несу чушь.

– Вот почему вы так хорошо говорите по-русски… Я сначала даже подумала, что вы русский. Вы правда пели в оперетте? Как интересно!

(Зачем я несу этот бред? Цепляюсь за территорию цивилизованной жизни, где существует оперетта, цирк, где с дамой нельзя сделать ничего ужасного?)

– Дура, не упрямься, – спокойно говорит Слово, наклоняясь. Он берет меня мясистыми, но при этом очень твердыми ладонями за щеки и стискивает их. Мое лицо вытягивается в огурец, я мычу от страха, боли и отвращения. Переливающиеся огоньками щелки смотрят мне в глаза с расстояния в несколько сантиметров. – Мне нужно всё золото, и я в любом случае его получу. Ты мне обязательно скажешь, куда спрятался старик. Так сделай это сразу, не обрекай себя на муки, которых ты все равно не вынесешь.

Он выпрямляется, вытирает руки о пиджак, будто они чем-то испачканы. Я хватаюсь за лицо – оказывается, оно всё в испарине.

– Но я правда не знаю, где он! Клянусь вам! Мы расстались!

– Ну да, конечно. – Короткий замах – я вскрикиваю, но кулак останавливается в дюйме от моей скулы. – Нет, бить тебя не будут. Здесь тебе не русская кутузка. Хочешь я расскажу, что я с тобой сделаю?

– Вы… будете… пилить меня… пополам?

Слово смеется.

– Нет, это было бы слишком быстро. К тому же распиленный человек уже ничего не расскажет. Нет, мадемуазель, я подвергну вас старинной китайской казни, хуже которой нет ничего на свете. – Он садится на край стола, складывает руки на груди. Посмеивается. Говорит неторопливо, со вкусом. – За двадцать три года моей деятельности это средство меня ни разу не подводило – ни во Владивостоке, ни в Благовещенске, ни здесь в Харбине. Оно немножко медленное, зато безотказное. Человека раздевают догола, сковывают по рукам и ногам, кладут на землю… Берут немножко тупой и немножко грязный нож… – Прыскает, видя, что я дрожу. – Нет-нет, вас не зарежут, а слегка поцарапают в двенадцати разных особенно чувствительных местах. Сделают надрезы – такие, знаете, длинные, но не глубокие, чтобы вы, не дай бог, не истекли кровью. И всё, больше ничего. Вас просто оставят лежать в теплом, сыром подвале. На третий день в ранах появятся черви. С каждым часом их будет становится всё больше. Черви копошатся, едят вас заживо. Вам больно. Причем боль не очень острая, но зато не прекращается ни на секунду. Больно всё время: день, два, три. Когда раны совсем загниют, мы их очистим, потому что заражение крови убивает слишком быстро. Сделаем новые надрезы, и всё начнется сначала. На моей практике больше недели никто не выдерживал, хотя в принципе мы с вами во времени не ограничены. Не думаю, что слепой старик отважится высунуться из норы, в которую он забился. Он наверняка ждет, пока вы за ним явитесь…

– Вы ошибаетесь! – кричу я, стуча зубами. – Я – не – знаю – где он!

– Не перебивайте, мадемуазель. Я еще не закончил. Чтоб вы не умерли от голода и жажды, в вас будут вливать питательный бульон. Так и будешь гнить заживо, упрямая идиотка, и тебя будут жрать жирные белые черви!

Переход от вкрадчивости к грубости стремителен, от неожиданности я откидываюсь назад, и падаю вместе со стулом. Хочу подняться – и не могу. Ушиблась затылком – и почти не чувствую.

– Когда твоя мука станет сильней твоей жадности, ты всё расскажешь, и я тебя отпущу. Это я тебе обещаю, и слова не нарушу. Я никогда не нарушаю слова, разве что в совершенно особенном случае. – Он опять не кричит, а улыбчиво мурлыкает. – Но должен вас предупредить: в местах, где вас покушали черви, навсегда останутся широкие безобразные шрамы. Ну что, мадемуазель, будем затевать этот цирковой номер или сразу всё честно скажете?

– Клянусь всем… Клянусь Богом…

У меня пропал голос. Каждое слово я произношу с огромным усилием – губы не слушаются.

– В церковь вы не ходите, в бога не верите. Я всё про вас знаю… Что ж, как хотите. – Слово перегибается через стол, нажимает на кнопку. – Я хорошо знаю людей. И мужчин, и женщин. Если женщина заупрямилась, нужно дать ей немного времени, чтобы она хорошенько представила себе дальнейшее. Всё, что я вам описал, начнется завтра утром. А пока отдыхайте. Думайте про червей и про шрамы.

(Неужели это происходило со мной на самом деле? Даже сейчас, через столько лет, я лежу, вся покрытая холодным липким потом. Заметила это – и самой стало смешно. То, что происходит со мной сейчас, во много раз хуже пытки, ожидавшей Сандру. Слово стращал ее неделей страданий? Я лежу пластом пятнадцать лет, и искусительная мысль о том, что свою муку я могу прекратить в любое мгновение, гложет меня мучительней каких-то там червей…)