— Но Сьюзен не захочет…

— Забудьте о Сьюзен. Понимаю, вы боитесь привязаться к детям по той причине, что в один прекрасный момент моя дочь может снова заставить вас исчезнуть из их поля зрения. Я это предусмотрел. Мой нотариус уже готовит бумаги, согласно которым после моей смерти вы становитесь их единственным опекуном. Что касается Сьюзен… — Тэлбот вздохнул, но очень быстро справился с собой. — Может случиться так, что она уже никогда не выйдет из своего санатория. Вам, очевидно, известно, что с возрастом почти все болезни прогрессируют. Сьюзен сорок два года. Ее мать умерла в сорок четыре. Последние двенадцать лет она провела безвыездно в санатории. Будем уповать на Бога, что дети пойдут в вас.

— Я… это очень большая ответственность. Смогу ли я… Я очень рад и благодарен… — бормотал Анджей, на самом деле испытывая теплые чувства к этому высокому седому старику, с такой стойкостью и достоинством переносящему семейные беды.

— Я не собираюсь превращать вас в няньку, не волнуйтесь. Вы будете заниматься тем же, чем до сих пор занимались. Но я прошу вас об одном. Собственно говоря, не прошу, а ставлю вам условие. — Серые глаза Тэлбота вдруг стали почти черными и колючими, и Анджей поежился. — Я знаю, в России у вас остались жена и дочь. В случае вашей смерти они становятся вашими прямыми наследниками. «Холодная война» рано или поздно закончится, и наши страны снова станут союзниками. Мое завещание составлено таким образом, что после вашей смерти все достанется моим внукам. Однако, пока вы живы, вы имеете право пользоваться значительной частью моего капитала. Я это сделал для того, чтобы вы не чувствовали себя обиженным и ущемленным. Обида, насколько мне известно, порождает всевозможные комплексы, а отец моих внуков должен быть нормальным полноценным человеком. Так вот, я хочу, чтобы вы изменили фамилию и, будучи в России, куда я вскоре попрошу вас поехать с особым заданием по, так сказать, наведению мостов, не искали встреч с вашими родственниками. Сколько лет теперь вашей дочери?

— Она родилась в сорок пятом.

— Насколько мне известно, когда вы покинули Россию, ей было столько же, сколько сейчас Сью, не так ли?

— Да, Маше было шесть лет. Но почему вы так боитесь…

— Я ничего не боюсь, — прервал его Тэлбот. — Я не хочу. Я не запрещаю вам вступать в связи с женщинами — мужчина в любой ситуации должен оставаться мужчиной, тем более что ваша законная жена не способна исполнять свои супружеские обязанности.

— Но моя фамилия уже всем известна. Я приобрел некоторую популярность в…

— Вы приобретете ее снова. И очень быстро. С вашим талантом это ничего не стоит. Да и ваши коллеги в мгновение ока узнают Анджея Ковальского по его легкому блистательному стилю. Итак, мистер Эндрю Смит. Очень даже звучит.

В тот свой первый приезд в Россию Анджей долго не решался пойти на квартиру Богдановых — даже обходил это место стороной. И дело было не только в том, что он опасался гнева Тэлбота (за ним следили, почти каждый его шаг становился известен тестю, который, как догадывался Анджей, был каким-то образом связан с ЦРУ) — он боялся самого себя. Его страх был многолик, причем почти все его лики взаимоисключали друг друга. Во-первых, он боялся увидеть Машу опустившейся и старой — эгоисты воспоминание о первой любви склонны причислять к категории идеала, и хоть жизнь уже излечила Анджея от идеализма, какая-то часть его существа, хранящая воспоминания о юности, все еще оставалась ранима и уязвима. Во-вторых, он боялся увидеть еще более красивую блистательную Машу, довольную своей нынешней жизнью и живущую любовью к какому-нибудь достойному ее любви мужчине. Ну а в-третьих, он боялся, что она, все еще красивая и желанная, ждет его возвращения, хранит ему верность и готова в первую же минуту пасть в его объятия. Это последнее было похоже на сказку времен его романтической юности, и хоть он давно не верил в подобные сказки, тем не менее знал, что если сказка вдруг окажется не сказкой, он увлечется ею и бросит все. Но он на самом деле был сыт Россией по горло, и после Америки с ее комфортом и блеском здешняя жизнь казалась убогой и тусклой.

Наконец, собравшись с силами и выпив в баре ресторана «Националь» изрядное количество водки, Анджей направился в знакомый переулок. Дом был обнесен забором, и в нем уже определенно никто не жил. Он дал какому-то мужчине в спецовке пятьдесят рублей, и тот разрешил подняться в квартиру на третьем этаже, предварительно открыв ее ключом.

— Они не берут вещи, — сказал мужчина. — Наверное, очень богатые люди. Вы что, жили тут раньше?

Анджей молча кивнул.

— Понятно.

Мужчина ушел, оставив открытой дверь на лестничную площадку.

Анджей подошел решительным шагом к роялю, прикрытому старой скатертью (он узнал ее по узору), поднял крышку и взял несколько нот.

Рояль был расстроен вдрызг, но Анджей слышал чистые певучие звуки. Он пододвинул грязную табуретку и заиграл Un Sospiro. За инструмент он не садился уже много лет, и пальцы его не слушались, но он упорно заставлял их двигаться в том темпе, какого требовала музыка.

Потом он с грохотом захлопнул крышку и сказал вслух:

— Этого не нужно было делать. Этого не нужно было делать…

Он посмотрел на свои дрожащие руки и быстро спрятал их в карман пиджака. Мужчина, который уже, наверное, давно стоял на пороге комнаты, сказал:

— Может, вы заберете рояль?

— Мне его некуда поставить, — сказал Анджей и вдруг добавил: — У меня нет своего дома. Понимаете, у меня нет дома.

Мужчина недоверчиво смотрел на хорошо, даже слишком хорошо, одетого мужчину.

— Ну-ну, — сказал он. — Я бы сам его взял, да неудобно как-то. К тому же у нас всего две маленькие комнатки.

— Спасибо, — сказал Анджей и, протиснувшись мимо мужчины в дверь, спустился по лестнице и почти бегом вышел на улицу Горького.

Она была уже совсем не та, что двадцать лет назад, когда они с Машей ходили по ней в редакцию. И все-таки это была та самая улица. В справочном бюро у здания редакции он написал на выданном ему бланке-заявке: «Марья Сергеевна Соломина, в девичестве Богданова. Год рождения 1925. 7 ноября». Он почему-то был твердо уверен в том, что Маша вышла замуж за Соломина и давно переехала жить в Москву.

Когда вместо нее он увидел Юстину, то испытал в первый момент облегчение, а потом разочарование. Нет, он не верил, что Юстина могла убить Машу с тем, чтоб занять ее место. Как не поверил и в то, что Юстина его разлюбила. Услышав о страшной гибели Маши, почувствовал, как больно сжалось сердце и стало нечем дышать. Мгновенно вспомнил ее в том старом доме возле реки — длинный старенький халат развевается, обнажая острые коленки, волосы летят следом золотистым облаком. Это воспоминание относилось к тем временам, когда Юстины в их доме еще не было. Помнится, он догонял ее, хватал за руку… Под халатом было нежное шелковистое тело — кончики пальцев по сей день хранили воспоминание о нем… Он не успел осознать известие о гибели Маши, когда Юстина вдруг сказала, что жив их Ян. Самое главное, он в это сразу же поверил, но, вспомнив условие своего договора с Тэлботом, решил убедить себя в обратном. Иначе… Да, иначе все летело в тартарары и нужно было начинать с нуля. А на это уже не оставалось сил.