Неулыбчивого, волосатого, как тарантул, Динка в его крайне небрежном наряде — вот кого все как один жаждут здесь видеть, все-все, собравшиеся в клубе; бледные секретарши и делопроизводители, стареющие профи, блестящие черные мальчики примчались сюда, чтобы восхищаться Динком, завидовать его мощи, его технике, его крученым ударам слева, его сногсшибательным смэшам… На Гае серые носки, серые теннисные туфли, шорты цвета хаки и короткая майка; сразу видно, что из всей четверки он самый неприспособленный, самый нерешительный и самый нечувствительный к ритму игры (его множественные подтверждения и отрицания, его вынужденные извинения звучат почти так же часто, как удары ракетки по мячу)… Но, впрочем, я пришел сюда наблюдать за дамами.

Одного роста, одинаково загорелые, равно великолепные, обе столь же прекрасно владеют и хлесткими ударами слева, и особой манерой крученой второй подачи. Оптимально используя имеющийся материал, они то делают вложения, то снимают со счета. Вкладывают в теннисное ранчо, расходуют на теннисную клинику. Обе в белом, они то взвиваются, как молнии, то обмирают в безмолвии. Конечно, Лиззибу может похвастать еще большей энергией и легкостью, нежели Хоуп, ее старшая сестра. «Тьфу ты!» — восклицают обе, когда у них срывается удар.

Хоуп играет жестко (она так же тверда и строга, как складки на ее юбочке), а Лиззибу — со смехом и дружелюбным азартом. У Хоуп, когда она наносит удар по мячу, на лице появляется сердитое выражение (она отгоняет от себя большого пушистого жука). «Брысь отсюда!» — вот как звучат ее удары. Лиззибу же «уговаривает» или «улещивает» мяч. «Иди ко мне», — говорит ее ракетка. «А теперь уходи». Но если бы сестры играли не в паре с кем-то, а друг против друга, между ними было бы идеальное соответствие. Когда они улыбаются или пронзительно вскрикивают, разверстые их рты испускают сияние. На двоих у них, наверное, целая сотня зубов. Когда распределялись способности сохранять равновесие и рассчитывать время, вручались проворство и ловкость, то теннисного таланта сестрам выдали поровну. Но Лиззибу определенно достались еще и груди.

Сет закончился со счетом шесть-шесть: тай-брейк, стало быть. Динк, до той поры скучающий, безучастный и праздный, вдруг словно бы взорвался, выказывая ужасающую искушенность, стремительно переносясь от линии к линии, играя с лета, быстро пятясь на цыпочках, чтобы погасить свечу. С Хоуп он обходился совершенно по-хозяйски: всякий раз клал руку ей на плечо в сердечно-интимной воркотне при переходе подач, а во время игры, когда она удачно отбивала мяч, этак одобрительно похлопывал ее по заду своей ракеткой. Кроме того, к изумлению моему, он вообразил, что неплохо будет посылать пушечные удары в Гая, когда тот стоит у сетки. После короткой второй подачи Лиззибу мяч взмывал в наивном девичьем приглашении, а на пути его оказывался Динк, извивающийся в хищной своей горячке, яростно напрягающий каждую мышцу, чтобы ввинтить эту желтую пулю прямо в приоткрытый, словно бы ждущий этого рот Гая. И Гай ни разу не дрогнул. Два или три раза он упал, а один мяч с бешеной скоростью врезался ему прямо в лоб, разметав волосы; но он не отступил. Просто поднялся на ноги и извинился. При счете шесть-ноль Динк с бесстыжей свирепостью подал навылет, а затем слегка обернулся, показав свой рот, полный белых, крепких, плотно сжатых зубов, и швырнул запасной мяч в сторону моего стула. Никто не возьмет сета у седьмой ракетки Южной Африки. Никто. Ну разве только шестая ракетка Южной Африки. Вот ведь задница! Ему и в голову не приходило, что и Лиззибу, и Хоуп, и Гай тоже отлично играли бы в теннис, если бы всю свою жизнь ничем другим не занимались.

Подошла Лиззибу, встала рядом, положив мне на плечо горячую голову. Я сказал ей что-то утешительное. Хоуп сидела рядом с Динком. Гай сидел в одиночестве. Он сидел в одиночестве, глядя прямо перед собой, с полотенцем на коленях… Конечно, у Лиззибу с Динком что-то было. Какое-то время назад. Между сестрами явно имеет место сексуальный плагиат. У Лиззибу что-то было с Динком. И ничего не получилось.

И со мной тоже ничего не получится. Скоро, да, очень скоро она начнет недоумевать. Мол, где это у нее изъян. Что с ней не так? И ей будет стыдно. Досадно и стыдно. Ну не удивительны ли люди? Думаю, мне следует сказать ей правду. Но я не могу. Не хочу, чтобы это выплыло наружу. Мне придется попросту сказать ей, что я люблю другую.

Невероятно ужасное чувство. Ее голова лежит у меня на плече. Мне надо бы вдыхать сногсшибательные пары ее горячего пота, пары живой ее жизни. Вместо этого я, выпятив челюсть, отворачиваюсь. Невероятно ужасное чувство — эта подлая пародия на любовь. На теннисном корте, заметил я, Динк вместо любовь говорил ничто[52]. Пятнадцать-ничто. Ничто-тридцать. Даже с теннисного корта исчезла любовь; даже на теннисном корте ничто вытеснило любовь.

Я начал читать малышке Ким книги. Это чуть ли ни единственные книги, которые мне сейчас по плечу. Слушает она с интересом и, кажется, напрягает внимание, особенно если занята своей бутылочкой.

Когда она пьет из бутылочки, то производит звуки, как будто кто-то заводит часы. Это она заводит часы. Она заводит часы своего будущего.

— Как бы я хотел — как бы, Николь, я хотел обладать вашей уверенностью, вашей верою в то, что все замыслы сбудутся.

— Да, это так прекрасно — видеть все в розовом цвете.

— Мне пора бежать. Ну, во всяком случае, идти. Послушайте… это, конечно, может смутить…

— Вас? Или меня?

— Мне от вас нужны две вещи — две вещи, которые вы должны исполнить лично. Первое. Не могли бы сделать так, чтобы Кит слегка ослабил узел? Мне надо знать его ТЗ.

— Его что?

— Точку зрения. Не уверен, что он вполне понимает значение слова «осторожность». Он по-прежнему болтает без умолку, но ваш запрет доводит его до судорог. Не его стиль. Чуть-чуть приподнимите заслонку. Просто скажите, чтобы он помалкивал, только если Гай неподалеку.

— Легко. Считайте, что это уже сделано.

— Прекрасно.

— Это смутить не может. А что же второе?

Я опустил голову. Затем снова поднял и проговорил:

— Ваши поцелуи. Мне бы очень помогло, если я знал, как вы целуетесь.

Она шало рассмеялась. Как безумная. Отсмеявшись, встала со стула и направилась ко мне.

Я предостерегающе поднял палец.

— Не примите это за заигрывание или что-то такое…

— Знаю, знаю. Мои чары на вас не действуют. Я не права?

— Вы совершенно правы. Давайте к делу. Вы целовали Кита?

— Некоторым образом.

— И, я так понимаю, в следующий раз вы поцелуете Гая.