Отец сидел под буфетом.

Его глаза – опустошенная синева.

Мать вырвало – и все было в рвоте, – и теперь она спала, привалившись к отцу спиной; а Майкл Данбар молча смотрел в пустоту.

Двое мальчишек застыли.

Эрекция внезапно покинула их: съежившись, потерялась в штанах.

Генри крикнул, он среагировал и внезапно оказался заботливым:

– Томми? Ты дома? Сюда не заходи!

Они смотрели на беспомощность матери – и мисс Январь, свернутая в трубку, вместе с ними.

Ее улыбка, эта роскошная комната.

Совестно было теперь и думать о ней.

Мисс Январь была слишком… здоровой.

Это случилось ранней осенью; пришел назначенный день.

Рори был месяц как старшеклассник.

Клэю десять.

Волосы у нее отросли, странного желтого цвета, ярче прежнего, но все остальное таяло и исчезало.

Родители куда-то отправились, не сказав нам.

Возле торгового центра стоял небольшой бежевый домишко.

Из окна пахло пончиками.

Кавалерия медицинских аппаратов, они были холодными и серыми, но обжигали; раковое лицо хирурга.

– Пожалуйста, – сказал он, – сядьте.

Не меньше восьми раз он произнес слово «агрессивная».

Так безжалостно выговаривая.

* * *

Вернулись они вечером, и мы все вышли их встречать. Мы всегда помогали заносить домой покупки, но в тот вечер не было больше ничего. Были голуби на проводах. Не ворковали, наблюдали.

Майкл Данбар остался у машины, наклонившись, оперся ладонями о тепло капота, а Пенни стояла рядом, положив ладонь ему между лопаток. В мягчеющем убывающем свете ее собранные сзади волосы казались соломенными.

Мы смотрели на них, и никто ни о чем не спрашивал.

Может, они поссорились.

Но, конечно, теперь понятно, что там с нами в тот вечер была смерть: сидела высоко с голубями, небрежно свешиваясь с проводов.

Разглядывала их со всех сторон.

Следующим вечером Пенни сообщила нам на кухне – надломленная, полностью раздавленная.

Отец – груда осколков.

Я так отчетливо все это помню: как Рори отказывался верить и как он моментально впал в ярость и все повторял: «Что?» да «Что?» и «ЧТО?» Он был жесткий, будто проволока, и ржавый. Его серебряные глаза потускнели.

И Пенни, такая тонкая и стойкая.

Старается говорить спокойно и сухо.

Глаза зеленые и дикие.

Волосы распущены, и она повторяет, произносит:

– Мальчики, я умираю.

Этот повтор, думаю, и доконал Рори. Он сцепил руки, потом разнял.

И в каждом из нас в тот момент возник звук – бесшумно-громкий, вибрация непостижимой природы: это Рори бросился лупить кухонные шкафчики, тряс их, отшвырнув меня в сторону. Я все видел, но без звука.

Потом он схватил ближайшего человека, им оказался Клэй, и заревел точно ему в пуговицы; тут уже к нему подскочила Пенни, обхватила их обоих, но Рори не мог остановиться. Сейчас я слышу этот звук где-то далеко, но он в мгновение отбрасывает меня туда – вопль в нашем доме, как вопят в уличной драке. Он ревел Клэю в грудь сквозь рубашку, орал прямо ему в сердце. Таранил раз за разом, пока в глазах Клэя не блеснуло пламя, а глаза Рори не стали тусклыми и жесткими.

Боже, я слышу его будто здесь и сейчас.

Всеми силами стараюсь отодвинуть тот вечер подальше.

На тысячи миль, если смогу.

Но и теперь – утробность его вопля.

Я вижу Генри возле тостера, безмолвного, когда это важно.

Вижу рядом с ним обалдевшего Томми, упершегося взглядом в расплывающиеся крошки.

Вижу нашего отца, Майкла Данбара, безнадежно сломленного, возле раковины; потом идущего к Пенни – ладони на трясущихся плечах.

И себя; я посреди, собираю собственное пламя; окаменевший, скрестивший руки на груди.

И последним, конечно же, вижу Клэя.

Четвертого из братьев Данбар – темноволосого, брошенного на пол, – его лицо обращено к нам снизу. Вижу пацанов, переплетенные руки. Вижу, как наша мать кутает их собой, – и чем больше я об этом думаю, может, это и был настоящий ураган на нашей кухне, пока мальчишки еще оставались всего лишь мальчишками, а убийцы – просто людьми.

А нашей матери Пенни Данбар оставалось жить полгода.

В среду утром Клэй затемно отправился в город, прибежал туда уже после рассвета и в магазине на Сивер-корнер купил газету.

На полпути домой остановился: стал изучать программу скачек.

Он искал одно имя.

Днем, пока они работали и разговаривали, писали и считали, Убийце было любопытно, зачем газета, но он пока не смел спрашивать. Он занимал себя другими вещами. Перед ним лежали тетради с эскизами и с замерами. Цены на доску для лесов и опалубки. Закупка камня для сводов – о которой Клэй сказал, что может добавить немного денег, но получил немедленный ответ оставить деньги при себе.

– Поверь, – сказал Убийца, – тут в округе полно карьеров. Я знаю, где взять камень.

– Как в той деревне, – заметил Клэй почти бездумно.

– В Сентиньяно.

Майкл Данбар замер.

– Что говоришь?

– В Сентиньяно.

И тут, застигнутый в момент между рассеянностью и осознанием – того, что он сказал, и, тем более, к чему отсылался, – Клэй сумел одновременно приблизить Убийцу к себе и оттолкнуть его. Он вмиг стер великодушие прошлого вечера – «Мне тут нравится, нравится здесь быть», – но дал понять, что ему известно много больше.

Вот, решил он про себя, подумай-ка над этим.

На этом и остановился.

* * *

Едва минула половина первого, и солнце буйствовало в речном русле, и Клэй спросил:

– Слушай, ты не против, если одолжу у тебя ключи от машины?

Убийца обливался потом.

Зачем тебе?

Но ответил:

– Конечно. Знаешь, где взять?

То же самое повторилось без нескольких минут два, потом еще раз, в четыре.

Клэй трусил за реку в эвкалипты, пробирался на водительское место и слушал радио. Выиграли в тот день Великолепный, потом Молодец и Шоколадный-торт. Ее лучший результат в скачке был пятый.