– …Зачем, говорит, вертолет? – Дима Камикадзе зычно и увлеченно делился быличками из президентской жизни. – Я, говорит, на своем «запорожец» приехал. Что улыбаешься, кацо? Думаешь, «запорожец» плохой машина, да? Если так думаешь, почему свой грузинский машина лучше не строишь? Что тут возразить? Выпили мы с ним домашнего вина, закусили зеленью и расстались с миром. Утром вызываю министра… А, наконец-то! – вскричал он, завидя Тимофеева. – Ты сядешь наконец во главу стола, как полагается патриарху, или так и будешь от всех прятаться?

– Что-то случилось, Витенька? – тихонько спросила Света, глядя на него сапфировыми очами, полными всепоглощающей заботы.

– Я… я за огурцами ходил, – неумело солгал тот.

– И где они? – взыскательно вопросил Лелик, для верности подпирая обеими руками отяжелевшую голову со вздыбленными остатками волос.

– Отвлекся на что-то, – пробормотал Тимофеев, пристраиваясь к столу.

– Н-на что? – осведомился Лелик, вращая глазками. Он был уже вполне хорош.

– Ты, министр, – небрежно проговорил Дима. – Не приставай к имениннику с глупостями. Он человек солидный и, в отличие от тебя, занятой. Тебя дома огурцами совсем не кормят?! Приезжай к нам…

– Я, может быть, спешу приступить к официальной части, – неожиданно ясным голосом пояснил Лелик.

– И подарки вручать, – добавила Тося.

– Подождите с подарками, – сказала Света. – Вот дети появятся, и начнем праздновать изо всех сил.

Тимофеев молча озирался. Необъяснимым образом горница расширилась едва ли не вдвое и стала намного светлее. Куда-то испарилась печь. В дальнем углу лестница из солидного дерева, возможно, что из дуба, вела на второй этаж. Которого не было в прошлом времени. И стол…

Стол был необъятен. Пельмени, впрочем, никуда не делись, но к ним прибавились и прочие изыски русской и национальной кухни, о которых он только читал. Зажаренный целиком зверь в лоснящейся золотой корочке был в прежней жизни не то динозавром, не то индюком. Над блюдом с зеленью витали свежие тропические ароматы. Нарубленные большими ломтями ананасы прихотливо соседствовали с дымящейся картошкой, а неизвестные науке гигантские цитрусы – с маринованными помидорами, и неизвестно, чего было больше. Из корытца с икрой торчала большая деревянная ложка. Икра была красная. Домашняя кабачковая, с перцем и чесноком, впрочем, тоже была. Серебряная текила конкурировала за популярность с хрустальной водкой, к которой алчно тянул неверные конечности разгулявшийся Лелик, а Света била по ним не промахиваясь. Глиняные кувшины с вином в гастрономическом изобилии не затерялись и, кажется, стали даже объемистее. И за этим столом было полно еще свободного места.

– Дети, – произнес Тимофеев озадаченно. – Они ведь не собирались…

– Извини, я проболталась, – улыбнулась Света, держа его за руку. – Они хотели преподнести сюрприз. Звонили пять минут назад, уже на въезде в поселок.

– Звонили, – повторил Тимофеев. – Но ведь у нас нет телефона.

– Если ты где-то посеял собственный, – рассудительно заметила Света, – это не значит, что я такая же растеряша. Я потом тебе перезвоню, найдешь по звуку.

Тимофеев в некотором замешательстве потер лоб. Конечно же, у него был телефон. Собственный. В нагрудном кармане. Как он мог позабыть?

В дверь постучали – деликатно, и в то же время уверенно.

– О! – воскликнул Дима. – «Полно, сердце! Сон минувший, смутный сон скорей забудь!»[12]Что, опять глупость сказал? – осторожно спросил он Тосю, нависая над нею горным утесом.

– Войдите! – звонко сказала Света.

Дверь с интригующей неспешностью отворилась.

На пороге, озирая честную компанию строгим пристрастным оком, стоял Николай Федорович Фомин, великий и ужасный, доктор исторических наук, профессор, а по совместительству Президент Российской Федерации. Седой, усатый, в темно-синем, в широкую полоску, костюме и ослепительно-белой рубашке с шейным платком в горошек, он был неотразим.

Никто этому обстоятельству не удивился. Никто, кроме Тимофеева, который словно прикипел к своему стулу, в то время как все прочие с радостными возгласами кинулись приветствовать, обнимать и без церемоний лупить по спине запозднившегося гостя.

– Света, – сказал Фомин, лобызая хозяйку дома в обе щеки, – ну хоть что-то есть неизменное в этом мире. Последние сорок лет на тебе никак не отразились. Вот тебе за то малая благодарность! – он щелкнул пальцами. Из темноты сеней выдвинулась рука и передала ему букет нежно-розовых орхидей.

– А мне? – ревниво спросила Тося.

– И тебе, – демонстрируя полную непредвзятость, согласился Фомин. Он повторил фокус со щелчком, и явился второй букет, на сей раз из красных японских камелий.

– Как ты это делаешь? – поразился Лелик, временами обвисая на могучем плече Фомина. – Кто там у тебя прячется? Пускай же отзовется из мрака!

– Возражений нет, – усмехнулся Фомин в седые усы и посторонился.

Из сеней грянуло что-то возвышенное и многоголосое, и в обнимку, держа в свободных руках по кувшину, явились на свет кожаный здоровяк и хитроумный Закария, на сей раз без пальто и кепки. Дима Камикадзе воздел руки и старательно подхватил песню, и даже Тося как могла попискивала что-то аутентичное. Сделалось шумно, тесно и весело, но этим дело не ограничилось. В горницу ввалились дымящиеся с мороза дети Тимофеевы, Николай и Виктор-младший, с женами и потомством, бочком протиснулся председатель поселкового самоуправления Семен Николаевич Лепихин, проскользнула всеобщая любимица Настя Горбунова, учительница младших классов…

– Тимофеич, – сказал Николай Фомин торжественно. – Если ты полагаешь, что здесь все, кто тебя любит, то ты заблуждаешься. Здесь даже не самые отборные… Светлана не в счет, она-то как раз из лучших лучшая. Мы вторглись в твой дом с одной-единственной целью: донести до тебя хотя бы слабое представление о том, как мы все тебя любим.

– Мра-а-а!.. – затянул Дима Камикадзе.

– Мра-а-вал-жа-а-а-ми-э-э-эр![13]– подхватили его сподвижники.

Тимофеев обнаружил себя уткнувшимся в широкое плечо верного друга. Ведь как-то нужно было спрятать слезы, лишние в этот радостный час.

Вечер взорвался, подобно праздничному фейерверку, и рассыпался большими цветными искрами.

Застолье окончательно лишилось всех намеков на официальность. Каким-то невероятным способом Тимофеев ухитрялся пребывать в нескольких местах одновременно. Хотя более вероятно, что это ему лишь казалось… Тем не менее, он видел все происходящее и слышал все голоса. Может быть, чуточку отстраненно. Потому что в его душе слишком глубоко засел осколок межвременья.

…Дима Камикадзе, обнимая Фомина за плечи и тыча пальцем в лацкан, пылко вещал: