однажды, и на его лице отражалась не меньшая озабоченность, чем на лицах старших островитян. Если они и были способны есть, пить и выполнять какую-то рутинную работу, это происходило вдали от моих глаз. Меня захватила идея, что их пребывание в таком состоянии болезненной сосредоточенности длится столь долго, что в других мирах его сочли бы вечностью.

Я подошел к большому строению, за открытыми дверями которого царил мрак. Всмотревшись внутрь, я понял, что это храм, ибо из пустынных сумерек, пропитанных тяжелыми ароматами выгоревших благовоний, на меня взирали косые глазки грозного чудища. Изваяние было вырезано из камня или дерева, руки у него были как у гориллы, а на лице застыла нечеловеческая злоба. Увиденное мне не понравилось; я покинул храм и отправился дальше бродить по улицам.

Затем я спустился к берегу, где у каменного мола были пришвартованы суда с оранжевыми парусами. Их было пять или шесть: маленькие галеры с одним рядом весел; металлические фигуры на носу имели явное сходство с примитивными божествами. Галеры были истрепаны волнами бесконечных лет, паруса напоминали рваные тряпки и не меньше, чем все остальное на острове, производили впечатление седой древности. Глядя на них, легко было поверить, что их причудливые резные носы касались пристаней Лемурии, ушедших под воду в незапамятные времена.

Я вернулся в город, снова попытался привлечь внимание его жителей, и снова безуспешно. Пока я бродил по улицам, солнце закатилось за горизонт и на пурпурном небе тотчас проступили звезды. Они были огромными и покрывали все небо. Я всматривался в них взглядом опытного моряка, но не находил знакомых созвездий, хотя мне показалось, будто то здесь, то там проступают их искаженные и растянутые подобия. Все выглядело безнадежно искривленным, и эта кривизна подчиняла себе мой мозг, чем дольше я пытался обрести хоть какой-то ориентир; вероятно, жители города были одержимы той же заботой…

Не знаю, сколько времени провел я на острове. Здесь время теряло смысл, но даже если нет, я все равно утратил способность к точным вычислениям. Все вокруг было невозможным и неестественным, все напоминало тревожную и нелепую галлюцинацию, и половину времени я воображал, что по-прежнему пребываю в забытьи и меня все еще носит по волнам. Разве это не выглядело самым разумным объяснением? Меня не удивляет, что те, кто узнал мою повесть, не ищут других резонов. И я бы с радостью с ними согласился, если бы не некоторые вполне материальные детали…

Я также не могу сказать ничего определенного о том, как именно жил на острове. Помню, что спал под звездами за городом; помню, что ел и пил, день за днем наблюдая странных островитян, погруженных в безнадежные вычисления. Иногда забредал в дома, чтобы раздобыть еду, несколько ночей – если я ничего не путаю – даже спал в одном доме при полном равнодушии хозяев. Ничто не могло разрушить чары их сосредоточенности и заставить отозваться на мое присутствие; и вскоре я бросил попытки. По мере того как шло время, мне самому начало казаться, что я развоплотился, стал сомнительным и эфемерным и их пренебрежению не стоит удивляться.

Несмотря на путаницу, царившую в моей голове, я все же пытался найти способ покинуть заколдованный остров. Я вспомнил, что у меня есть шлюпка – правда, без весел. И немедленно принялся готовиться к отплытию. Среди бела дня на глазах островитян я забрал весла с одной из галер и перенес их через гребень холма, за которым спрятал шлюпку. Весла оказались очень тяжелыми, их лопасти были широки, словно веера, а рукоятки покрыты серебряными иероглифами. В одном доме я разжился двумя глиняными кувшинами, расписанными примитивными фигурами, и отнес в лагуну, намереваясь перед отплытием наполнить их свежей водой. Также я запасся провизией. Тем не менее сбивающая с толку загадка этого места парализовала мою способность к действию, и, даже когда все было готово к отплытию, я все еще тянул. Я чувствовал, что обитатели острова бессчетное количество раз пытались его покинуть, но всегда терпели поражение. Поэтому я медлил, как человек, пребывающий в объятиях нелепого ночного кошмара.

Однажды вечером, когда на небе высыпали все искаженные созвездия, я заметил, как происходит нечто необычное. Островитяне больше не стояли группами, сосредоточенно размышляя или ведя дискуссии, а все до единого устремились к храму. Я последовал за ними и, встав у двери, всмотрелся.

Внутреннее пространство заливал яркий свет факелов, бросавших зловещие тени на толпу и идола, которому она поклонялась. Горели курильницы, раздавались песнопения на языке, состоящем из мириад гласных, к которому мое ухо успело привыкнуть. Они заклинали своего устрашающего идола с руками как у гориллы и получеловеческим-полузвериным лицом, и мне не составило труда догадаться, чего они хотят. Затем голоса стихли до печального шепота, дымок от курильниц рассеялся, и в пространство между молящимися и их божеством вытолкнули ребенка.

Я был уверен, что идол вырезан из камня или дерева, но теперь, оцепенев от ужаса, понял, что ошибался. Косые щелки глаз раскрылись и злобно уставились на ребенка, а длинные руки с острыми, как лезвия, когтями, медленно поднялись и протянулись вперед. Острые, точно стрелы, клыки обнажились в звериной ухмылке. Ребенок замер, как птичка под гипнотическим взглядом змеи; ни движения, ни шороха не исходило из толпы…

Я не могу пересказать того, что случилось потом; когда я пытаюсь вспомнить, мозг заволакивает мгла тьмы и ужаса. Вероятно, я покинул храм и бежал с острова при свете звезд, но и об этом я не помню ничего. Мое первое связное воспоминание таково: я пытаюсь провести шлюпку сквозь узкую расщелину, через которую проник в лагуну, и проложить курс под искривленными созвездиями. Потом потянулись дни ласкового моря под слепящими небесами и ночи под безумными звездами, пока и дни и ночи не обратились вечностью, наполненной мучительной усталостью; еда и вода закончились, остались только голод, жажда и морская горячка с изнуряющими галлюцинациями.

Однажды ночью я ненадолго пришел в себя; я валялся, уставившись на звезды, но теперь это были привычные звезды, которые сияли на правильных небесах, и я успел возблагодарить Господа, что снова вижу Южный Крест, пока вновь не впал в апатию и забытье. Когда я пришел в себя, я лежал на койке, и надо мной склонялся судовой врач.

Они, люди на судне, были очень ко мне добры. Однако, когда я начинал излагать им свою историю, жалостливо улыбались, и после нескольких неудачных попыток я решил держать рот на замке. Они очень удивились веслам с посеребренными рукоятями и расписным кувшинам,