Действительно, к самозванцу, видимо, стали относиться как к «заложному покойнику», сопричастному самым темным силам127, и все самые плохие ожидания москвичей оправдались. Но предзнаменования хороши только тогда, когда их понимаешь сразу. Выстрел пушки, заряженной прахом самозванца, в сторону «Литвы» вернулся Москве сторицей. Повсюду поползли слухи, что Дмитрий снова спасся. Оказалось, что можно расправиться с телом, но с мифом вокруг имени царя Дмитрия Ивановича поделать ничего было нельзя. Самозванство никуда не исчезло, оно продолжало существовать и жить своей особенной жизнью. Вступивший на престол новый царь и великий князь Василий Иванович Шуйский поймет это очень скоро.

Лжедмитрий оказался нужен как разрушитель, но нетерпим как строитель. Короля Речи Посполитой Сигизмунда III не могла не поразить метаморфоза человека, сначала обязанного ему троном, а потом собиравшегося со временем едва ли не короноваться в Кракове. Никто не мог подозревать в этом юноше в гусарском костюме будущего «Императора»!

Напряженные и умные глаза Дмитрия-«царевича» можно рассмотреть на дармштадтском портрете (размещенном на первом листе фототетради этой книги). Таким его увидел неизвестный художник, рисовавший Лжедмитрия в Речи Посполитой в 1604 году. Но искусный актер может сыграть все, даже ауру собственного величия. Дмитрий сросся со своей ролью борца с узурпатором Годуновым как с любимым иноземным костюмом, отделявшим его от соплеменников. Без реквизита он уже не мог обойтись. Однако жизнь все-таки отличается от театра. Может быть, еще и поэтому так яростно срывали с него царские регалии и платье, считая их оскверненными прикосновением простолюдина?

И что же все-таки это была за жизнь, каковы ее маршруты, каким-то чудом вычисленные по запутанным следам или придуманные историками? Где родился этот человек — не знаем, где крестился — не знаем, все остальное — детство, постриг, появление в Чудовом монастыре — опять одни загадки. И это русский царь?! Даже если часть биографии взять от настоящего Дмитрия, то что было потом, в хронологических рамках 1591–1603 годов, от момента гибели царевича — сына Ивана Грозного до появления московского «господарчика» с тем же именем в Литве? Лжедмитрий не рассказал, а Годуновская пропаганда широкими мазками нарисовала портрет «Ростриги». Приговоренный к ссылке на Белоозеро монах был обречен, по словам самого патриарха Иова, на казнь. Но когда это провинившихся монахов казнили и объявляли об этом на всю страну? Обычно все обходилось епитимьями и другими церковными наказаниями. Что за торопливые обвинения в адрес того, кого надо было представить «исчадьем ада»? После подобных трюков в обличительных грамотах, освященных именами царя и патриарха, даже скептики должны были задуматься об отсутствии доказательств у тех, кто стремился показать, что «царевич» и был Гришкой Отрепьевым.

Не исключено, что стремление сильнее кольнуть врага заставляло играть с неблагозвучной семантикой родового имени Отрепьевых, в чем можно было усмотреть «знак», — дескать, «Бог шельму метит». Еще в XVII веке Отрепьевы по царскому указу получили другую фамилию — Нелидовы1. Но произошло бы это, если бы их постоянно не попрекали «Гришкиным воровством», царем-расстригой из их рода? «Рострига», «Гришка», «Отрепьев» — все это работает в нашей культурной памяти веками, и археология знания об этих именах может стать отдельной темой.

Даже с портретами самозванца, получившего привилегию быть запечатленным на прижизненных картинах, гравюрах и наградных монетах, происходит что-то необычное. Общее сходство всех изображений чаще всего исчерпывается внешними деталями вроде гусарского костюма, да некоторыми бросающимися в глаза приметами вроде бородавки на лице царя. А на самом известном, каноническом портрете Дмитрия, происходящем из Вишневецкого замка, нет ни того ни другого! Вместо лица самозванца для всех следующих поколений, знающих об эпилоге его истории, проявляется обличье неудачника и лжеца. И мы — как это и было рассчитано теми, кто боролся с Лжедмитрием, — уже не можем избавиться от отрицательного смысла, заложенного в его прозвище — «Рострига».

Почему же тогда многие современники восприняли этого неизвестного человека как царевича Дмитрия, оставив отзывы о его сильном и недюжинном характере? В одном из первых таких словесных портретов, приведенном нунцием Клавдием Рангони в письме папе Павлу V в 1605 году, говорилось: «Димитрию около двадцати четырех лет; он — бритый, красивый, смуглолицый, с бородавкой на носу наравне с правым глазом; у него длинные, белые руки, которые служат доказательством благородного происхождения; у него живой ум, и он обладает красноречием, в его походке и разговоре много благородства. В нем всегда замечалась склонность изучать словесность и много скромности, и умение скрывать свои слабые стороны»2.

Те, кто видел и знал самозванца позднее, когда он стал царем, тоже испытали гипноз его имени.

Капитан Жак Маржерет, охранявший царя Дмитрия Ивановича, был уверен в том, что тот настоящий сын Ивана Грозного: «Покойному Императору… было около двадцати пяти лет, бороды совсем не имел, был среднего роста, с сильными и жилистыми членами, смугл лицом; у него была бородавка около носа под правым глазом; он был ловок, большого ума, был милосерден, вспыльчив, но отходчив, щедр, наконец был государем, любившим честь и питавшим к ней уважение. Он был честолюбив, намеревался стать известным потомству… Короче, христианский мир много потерял с его смертью…»3 Немецкий наемник на русской службе Конрад Буссов тоже отмечал несомненную храбрость царя Дмитрия: «В этом покойном государе был героический и мужественный дух и проявились многие хорошие, достойные похвалы добродетели». Однако автор «Московской хроники» справедливо заметил и два «порока», погубившие этого правителя, «а именно: беспечность и тщеславие, из-за чего, без сомнения, благой Бог и наложил на него эту кару. Беспечность приняла у него такие размеры, что он даже гневался на тех, кто говорил об измене московитов и о том, что они намереваются убить его вместе с поляками. Тщеславие ежедневно возрастало и у него, и у его царицы, оно проявлялось не только в том, что во всякой роскоши и пышности они превзошли всех других бывших царей, но он приказал даже именовать себя „царем всех царей“»4.

Даже у русских авторов-современников, писавших о Лжедмитрии уже с положенным обвинительным уклоном, тоже прорываются отзывы о его талантах. Князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский включил портрет самозванца в «Написание вкратце о царех Московских, об образех их, и о возрасте и о нравех», составленное в 1620-е годы: «Рострига же возрастом (то есть ростом. — В. К.) мал, груди имея широкы, мышцы толсты; лице же свое имея не царсково достояния, препростое обличив имея, и все тело его велми помраченно. Остроумен же, паче и в научении книжном доволен, дерзостен и многоречив зело, конское рыстание любляше, на враги своя ополчитель смел, храбрость и силу имея, воинство же велми любляше»5.

Лжедмитрий все-таки играл свою роль. Самозваный царь проклинаем в веках, и, если бы не было причины для таких проклятий, давно бы ушла прежняя несправедливость и потомки оказались бы более чуткими к отзывам о храбрости и книжной премудрости нашего героя. К чему была вся эта история, такой нечеловеческий накал, побег в Литву, вовлечение в свою изначально безумную игру других жертв, от простого чернеца Мисаила Повадина до несчастной дочери сандомирского воеводы Марины Мнишек, которой померещилось в мечтах Московское царство?! Как же можно было выдержать, не расслабиться ни на минуту, не отступиться от затеи уничтожения Годуновых? Борис был первый политик, достигший у нас «высшей власти», не имея на то главного, родословного основания. Фавориты, руководители Думы были и раньше, но никто из них не дерзал обладать престолом. Лжедмитрий стал другим политиком, которого тоже открыла для себя Москва, правда, тут же отвергнув. У самозванца было придуманное родословное обоснование и не было ничего другого — ни опыта власти, ни, главное, силы правды, которой он мог бы править. Потом он станет изобретать «образцы» своего правления, но московский «мир» их также отвергнет.