Берти весьма пригодился опыт его прошлой жизни, состоявшей из удовольствий и светского общения. Он всегда запросто общался с монархами и президентами, в серьезной беседе о политике успевая обсудить и местные скачки, и казино, и женщин, и вот теперь он, будучи королем, вел точно такие же разговоры, но уже действуя в интересах своего народа.

В какой-то момент английское правительство обратилось к Берти с просьбой отделить частные визиты иностранных суверенов от официальных, чтобы гражданам страны не приходилось оплачивать, например, развлечения кайзера Вильгельма, когда тот подгребал к яхте Берти пропустить стаканчик-другой во время регаты в Каузе. Но Берти отказался от этой идеи и со временем убедил всех в том, что был абсолютно прав, поскольку в его случае любая возможность посидеть в хорошей компании и потрепаться о европейской политике приравнивалась к государственному визиту. Как он уже показал в прошлом, для сохранения здоровых отношений между странами – а иногда и для их улучшения – бывает достаточно теплого ужина, который подчас стоит твердого договора.

О том, насколько Берти был прав, можно судить по тому, с каким искренним уважением относились к нему иностранные дипломаты. В 1907 году поверенный в делах Бельгии в Лондоне сказал: «Англичане все охотнее перекладывают международные проблемы на плечи короля Эдуарда, исключительно высоко оценивая его глубокую политическую интуицию и продуктивную дипломатию».

Берти настолько вырос как политик – кто-то скажет, заматерел, – что даже позволил себе несколько многозначительных жестов в сторону французов, напоминая им о том, что его любовный роман с ними требует взаимоуважения. Еще в 1889 году, будучи принцем Уэльским, он отклонил официальное приглашение для участия в Парижской выставке в связи с ее политической символикой. Выставку приурочили к столетию французской антироялистской революции, и, конечно, Берти не мог позволить, чтобы его имя ассоциировалось с казнью на гильотине монархов (пусть даже и французских). Многие из коронованных европейских государей и даже их послов отказались от посещения «Экспо-1899», сославшись на ранее принятые обязательства или внезапные хвори.

Однако Берти решил, что, если он не может посетить выставку как наследный принц, ничто не мешает ему приехать как частному лицу и заядлому франкофилу, поэтому он повез Александру и детей в Париж, чтобы увидеть новую Эйфелеву башню. Он даже был удостоен чести стать первым официальным посетителем, и двухчасовую частную экскурсию проводил сам Гюстав Эйфель, который поднял королевскую семью на самый верх.

Как писала газета «Ле Фигаро» 11 июня 1889 года, Берти «очень заинтересовался» английским рестораном на первом уровне, но затем «восхождение продолжилось до третьего этажа без всяких перерывов, если не считать пересадок с лифта на лифт».

Должно быть, это оказался в буквальном смысле головокружительный опыт, поскольку башня была самым высоким сооружением в мире, к тому же построена она была не из твердого камня, а из ажурных решеток, скрепленных довольно тонкими балками. Более того, лифты еще не прошли окончательную проверку на безопасность. И несмотря на это, как пишет «Фигаро», «с полным спокойствием в душе и совершенной уверенностью принц и принцесса Уэльские настояли на том, чтобы сесть в лифт со всеми своими детьми – надеждой и будущим британского трона». Это чем-то напоминало испытательный полет на новом аэроплане и еще раз доказало, что Берти был открыт для острых ощущений всякий раз, когда приезжал в Париж.

Поднявшись на самый верх башни, Берти был в восторге от открывающегося вида. Он поздравил Эйфеля с «непревзойденным достижением» и обеими руками несколько раз пожал ему руку. Когда Берти и его семья спустились на terra firma[285], толпа приветствовала их восторженными возгласами и криками «ура!». Это был еще один пиар-триумф любимого англичанина Парижа. Британская газета процитировала реплику Берти о том, что «Эйфелева башня – сущий кошмар», но, видимо, это была неудачная шутка автора статьи.

Двойные стандарты Берти, который бойкотировал «Экспо-1889», как наследный принц, но восхищался выставкой, как обычный человек, можно истолковать как слабохарактерность. Что отчасти верно. Но в то же время это знак того, что, в отличие от многих политиков, он был способен видеть долгосрочную перспективу. Французы хотели отпраздновать свою революцию? Почему бы и нет? Никто же не станет отрицать того факта, что она произошла. Зато теперь для монархической Британии важнее всего было научиться сосуществовать с республиканской Францией.

Так что, даже не будучи послом и находясь в стране как частное лицо, в 1889 году Берти все-таки нанес визит вежливости президенту Сади Карно – и получил ответный. Пять лет спустя, когда Карно был зарезан анархистом, Берти лично пришел во французское посольство в Лондоне, чтобы выразить свои соболезнования. И это тоже был жест в его духе. Именно такие знаки внимания помогли ему в дальнейшем завоевать доверие многих европейских лидеров, и не только во Франции.

Поездка Берти на парижскую «Экспо-1889» совпала с временной кульминацией в сближении Англии и Франции на почве их колонизаторских побед. Однако, по мере того как XIX век подходил к концу, дипломатическая напряженность нарастала и, наконец, вылилась в инцидент, давно забытый англичанами, но прочно застрявший занозой в исторической памяти французов.

Это противостояние было настолько серьезным, что, когда Берти вступал на престол в 1901 году, казалось немыслимым, что всего три года отделяют Британию от ее величайшего дипломатического триумфа XX века, Entente Cordiale[286]. В 1901 году все выглядело так, будто Франция и Британия снова пойдут войной друг на друга…

V

Если вы попросите любого французского патриота перечислить самые позорные моменты англо-британских отношений, он, вероятно, начнет с упреков по поводу Жанны д’Арк и Святой Елены, прежде чем процедит сквозь зубы: «Фашода». Странное словечко.

На самом деле так называется дипломатический инцидент, который по-прежнему мучает и бесит французов, и еще больше оттого, что вряд ли кто-то из британцев о нем когда-либо слышал. Даже в подробнейшей биографии Берти ее автор, Кристофер Хибберт, уделил Фашоде всего две с половиной строчки. Между тем Франция воспринимает его как один из самых серьезных дипломатических инцидентов во франко-британской истории. Это как если бы мы пришли на званый обед во французскую семью, оскорбили хозяев, раскритиковали угощение, обстановку, мебель, прошлись по интеллекту их детей – причем, будучи совершенно трезвыми, – а потом начисто забыли обо всем. Словом, в сознании француза Фашода[287] олицетворяет собой все худшее, что есть в les Anglais[288] – не только их высокомерие, но, прежде всего, пренебрежение обидой и болью французов.