— Сейчас, — ответил он, — только ключ возьму.

Пока они шли по коридору, Алан ловил себя на мысли, что раньше не замечал, что он выше Майкла. Почему-то всегда казалось, что они одного роста. Может, потому что никогда не шли вот так — рядом.

— Ты, по-моему, уже не рад, что сюда приехал, — внезапно сказал Майкл, когда они подошли к лестнице.

— Почему же? — растерялся Алан. — Почему не рад? Рад.

От неожиданности возражение получилось не очень убедительное.

— Если рад, то хорошо, — проговорил Майкл, останавливаясь и смотря ему прямо в глаза своим твердым немигающим взглядом. — Но если вдруг не рад, то особо не расстраивайся. Некоторые вещи лучше выучить здесь.

И Алану вновь показалось, что они одного роста.

— Я не очень понимаю, о чем ты.

— Тем лучше для тебя, — и Майкл двинулся вниз по лестнице под еле слышный скрип ступеней.

А вот если бы тебя так, подумал Алан. Был бы такой суровый да смелый? И вдруг понял: может, и был бы. Может быть, и не орал бы там, в воде… Скорее всего, и не оказался бы там. Ни на лодке, ни за бортом. А если бы оказался, скорее бы Алексу глаз выдавил, чем закричал. А уж если и был бы вынужден кричать, то не придал бы этому никакого значения. И не сидел бы вот так на кровати, как над могилой…

— Майк! — крикнул он, не успев до конца разобраться, зачем он это делает.

Майкл остановился.

— Слушай, — Алан спустился к нему и сказал уже тише: — А вот как у нас тут с запиской… У тебя бывало, так чтобы кто-то шантажировал?

— Я не даю поводов к шантажу, — Майкл смотрел на него, словно ожидая чего-то.

Алекс тоже говорил, что он не давал, — хотел было сказать Алан, но на такое язык уже не повернулся.

— Ну а если ты повода не давал, а все равно кто-то пытается?

— А что пытаться, когда повода нет? — Глаза Майкла смотрели с усмешкой. — Пусть пытается, если времени не жаль. Знаешь, теперь уже я не понимаю, о чем ты.

— Да понимаешь ты все, — не выдержал Алан. — Если жить кто-то не дает… Без повода. Так бывало? Чтобы… ну чтобы как-то выйти из ситуации надо было… выжить.

— Выжить, — медленно повторил Майкл. — Ты с этим осторожно. Привыкнешь выживать — забудешь, как жить.

Однажды, много миллионов лет назад, оставляя на твердых колючках клочья шерсти и волоча искромсанную перебитую ногу, неслась через древний мохнатый лес обезьяна. Тяжело, с присвистом дыша, она роняла в густую траву тяжелые капли крови и бежала все медленнее и медленнее. Временами она затравленно озиралась назад. Там, среди увитых ядовито-зеленым вьюном исполинских стволов, мелькала полосатая шкура. Обладатель шкуры неутомимо и неуклонно догонял обезьяну, и хотя та, вереща и подвывая, продвигалась вперед, расстояние между ними сокращалось. Обезьяна сама уже не помнила, как ей удалось вырваться в первый раз, но хорошо помнила другое: надо бежать, пока можешь. И она бежала.

И все же она была обречена. Не прошло и минуты, а стальные когти уже впились в ее спину, и над судорожно напрягшимся затылком хищно распахнулась кровавая пасть. Но в этот момент что-то произошло. Вместо победного рыка по изумленному лесу разнеслось жалобное басистое мяуканье. Страшные когти неожиданно втянулись, и получившая свободу обезьяна рванулась вперед. Она даже не оглянулась и так никогда и не узнала, что именно приключилось с хозяином леса. Быть может, его лапа случайно попала в опасную незаметную трещину. Или в пылу охоты он не обратил внимания на летящую сверху ветку — обезьяна не раз видела эти опасные трухлявые палки, ломающиеся под тяжестью седых клочьев мха.

Что бы ни произошло за ее спиной, это осталось далеко позади. А с ней осталось кое-что другое: шрамы и навечно искалеченная нога. И страх. До конца своих дней она помнила кромсающие спину когти и деловитое нетерпеливое сопение. Момент, когда она еще жила, но уже была обречена. Момент полнейшего бессилия. И тягучий страх этого момента остался в ней и слепыми отголосками, смешавшись с тысячами страхов тысяч других обезьян, много миллионов лет спустя поселился в их потомках. Хотя началось это все, конечно, не с обезьян, а гораздо раньше — с бегущих, ползущих, как угодно удирающих от неизбежного конца всевозможных существ. Накапливаясь капля по капле, поколение за поколением, их ужас оседал в генах, проникал в каждую клетку, пропитывал насквозь мозг. И когда возник человек, этот ужас был уже намертво впечатан в его сознание.

От кого бы мы его ни унаследовали, это — наш главный страх. Страх перед бессилием. Страх того момента, когда ты еще жив, но уже беспомощен. Когда ты все понимаешь, но ничего, абсолютно ничего не можешь поделать. Когда ты беспомощен перед болезнью, увечьем, чьей-то пастью, катастрофой, обстоятельствами, перед болью, перед страданиями. И самое главное — перед другими людьми. Перед их злом, пытками, побоями, издевательствами. Перед звериной жестокостью толпы, выбравшей себе человеческую жертву. Перед убийцами и садистами, расстрелами и лагерями, равнодушными исполнителями приказов и изощряющимися палачами. Перед людьми. Потому ничто и никто не причиняет людям больше страданий, чем они сами.

В какой-то момент тоскливый ужас жертвы породил свою крайнюю противоположность, которая позволила повзрослевшей обезьяне хоть как-то уживаться с ним. Ее истоки давно затерялись в лабиринтах эволюции, и, неведомая животным, она обрела свою независимую и страшную жизнь. Она давно перестала быть защитным средством, щитом, реакцией. Она вырвалась на волю и, не зная преград, заставила человека слепо служить ей, думая, что служит он себе. Противоположность, ставшая самоцелью, единственным смыслом существования для многих, ядом, пропитавшим любое общество и любую группу людей. Породившая, в свою очередь, новую разновидность бессильного, навсегда калечащего страха — страха перед бездушной системой, построенной людьми. Притягивающая сильнее наркотика, не знающая границ, вечно требующая поклонения и обожания. Напяливающая на себя разноцветные одежды, прикрывающаяся тысячами красивых лозунгов, меняющаяся, но никогда не умирающая. И имя этой противоположности — Власть.

— А вы знаете, что, когда в восемьдесят девятом году в Польше выбирали президента, в голосовании участвовало примерно пятьсот депутатов парламента? — непонятно к чему объявил Крис.

— И что с того? — поинтересовался Алекс. — Алан, будь добр, салфетку передай, пожалуйста.

— А то, что будущий президент Ярузельский при таком немалом количестве людей победил с перевесом в… — Крис умолк. — Будут предположения?

— Сорок? — предположила Джоан.

— Двадцать три? — уменьшил ставку Пол.

— Один голос, — торжественно сказал Крис. — Из пятисот.

— Впечатляет, — согласился Роберт. — А в чем мораль?

— В том, что каждый голос важен, — вместо Криса отозвалась Джоан.