— Мама баиньки, а-а! — пел Сыз.

— А-а-а! — вторило дитя.

Приехали мужики с охоты, распрягли лошадей, что-то заговорщицки обсуждали.

Расстроившись отсутствием горячей еды, Синюшка пошел кушать к мери — вернее, к Протке. Эта зеленоглазая, смиреннейшая баба находилась в невразумительном положении. Родившийся от Синюшки ребенок обитал в племени под ее одиноким присмотром. Папа-русич объяснил маме, что она должна быть ему верна и не знать других мужчин. Женщина на это согласилась, нянькала своего ребенка, чужих детей не касаясь, и постепенно выпала из устоявшейся жизни своего рода-племени. Взять ее с ребенком к себе она Синюшку не просила — о таком ей даже не могло подуматься.

Мальчик рос у нее крупный, непоседливый, шумный. Нередко доставалось ему от старших детей, к которым он тянулся. В свои два с гаком непременно ходил с палкой и ухал ею по спинам всех. Женщины просили смотреть Протку за сорванцом, что она заботливо и делала. Проводила дни и ночи с сыном, постоянно ожидая мужа.

Муж — этому слову научил ее Синюшка. Звучало вычурно для финнов и резко — среди немалого количества сочетаний звуков русского языка, которыми она владела.

Пришел Синюшка. Она и мальчик были тому очень рады. Объяснились привычными фразами, а где и жестами. Жена узнала, что приехал он ночью, а прошел уже почти день. Она с досадой смотрела мимо него, молчала. Он по-русски задорил складным пустословием сынка, не давая тому ни на миг отвлечься, учил своему языку. Изредка глядел на Протку и, сознавая, что она верная женщина, успокаивался и продолжал тетенькать мальчика.

На этот раз задержался у мери долго — на три дня. Ночью был с женой, днем сидел с племенем на лесной полянке. Сходил с ними на оленя. Соскучился по родной молве, по шуму — вернулся домой.

— Ты чего грустишь, Сыз? — спросил он встретившегося деда.

— Оттого кручина одолела, что тебя давненько не видал! — отвечал тот.

— По Козичу убиваешься?

— А што мне? Моя кровь — темная топь с затхлым тлом. Мой разум — разросшийся лес, где большое валится, а малое мало — да уймой давит. Скорбь моя иль отрада сами всех своих закутков не ведают, и мне не про то не говорят. Вот просто так грущу и хмурюсь… — рад был молодцу скисший без бесед и всяких просьб старичок.

— Сыз, ну-ка, сообразить смоги: сколь же тебе летов? Козич еще молодцевал, а ты, говорят, уже был пожилой.

— А што мне мочь? Я знаю!.. — И замолчал: ждал пока спросивший больше завлечется. Думал — парень станет гадать: семьдесят, восемьдесят… А Синюшка, смотревший на деда, не слыша ответа, вспылил:

— Что ж ты молчишь, старый?

Не того ожидал Сыз.

— Эх, молодече, кричать на старика не след.

— Да ответь же, аль сам не знаешь?

— Я, мож, чего уж не помню.

Парень отошел, и Сыз снова остался один.

— Эй, мужички, кто дома? — крикнул у избы Синюшка. От одрины откликнулся Светояр.

— Чем занят, друже? Давай покатаемся на кониках! — подошел молодой. — Покатаемся по дельцу.

Сели верхи и поскакали в направлении капища лешаков.

— Где дите?

— Со всеми на Лысой горе: там теперь рядом и у нас столбы! — ответил Светояр, радуясь выезду.

— Нам лесного зверя можно на требище воздавать, иль нет? — заполнил тишину молодой.

— Лесного нельзя. Токмо свой зверь треба.

— А лешаки туда все ложат, ха!

— Чего хотел-то? Не в зверье же толк твой?

— Толк мой не скоро рожден, но и без зверья не устроилось. Был я на охоте, ха, с Пиром и Ижной. Говорили мы про Уклис.

— A-а, Стреша мне пересказала, что приходила к ней… — Светояру стало неспокойно.

— А мне Протка сказывала, что частенько в их племени она гостит.

— Што ж она гостит? — внимательно спросил Светояр.

— Протке трудно знать — ей многого не говорят, чураются… Но чутко мне, что недоброе твоя зазноба замышляет!

Светояр молча слушал дальше. Синюшка продолжал:

— Мож, мутит племя Лесооково, мож, хлопот нам, мож, забороны себе ищет…

На мерянском капище народ: Милье, две женщины, полдюжины мужчин, Юсьва. С ними — глаза и уши Лесоока — молодой проныра-татарчонок. Увидели русских — потупили взоры. Молчали. Русичи подъехали тоже молча, переглянулись с финнами. Те что-то заговорили по-своему. Мужики с коней глядели на свежие лепешки в липовых тарелочках у подножий столбцов. Пахло овсяным хлебцем — видно, только испекли и положили.

— Эй, Юсьва, Уклис сегодня была? — едко спросил Синюшка. Финн нервно замотал головой. — Верю, верю… — Вглядывался в лица мери Синюшка. Светояр уже отъехал, а молодой не собирался. — Ну как, Юсьва, Уклис-то ладна телом? — Больше для других показывал руками на грудь русич. Юсьва зыркал глазенками на Милье и что-то мычал. — Люба, люба… Не реки ничего, я знаю! — Смеясь, Синюшка бросился догонять Светояра.

Отправились к племени, где жил Дубна. Оттуда же была и Уклис.

Приехали, кроме ветхих старух, не застали никого. Спросили жестами у них про Дубну, услышали ответ, да не разобрали ничего… Где-то рядом находилось поле. Двинулись туда, обнаружили распределенных по просеке женщин, половших делянки с рожью, овсом, пшеницей. Рядом стоял рослый Кроути — справедливый и молчаливый вождь сего племени. Он громко, отрывисто командовал. Мужчин было совсем мало— вероятно, остальные на охоте. А те, что имелись в наличии, работали, не разгибаясь, будто не замечая гостей.

Светояр сразу наткнулся на Уклис: глаза сами примагнитились к ней. Она выгодно выделялась из всех — дородная, стройная. Встала в полный рост, сладко потянулась — намаялась… Наконец дива заметила русских и, раскачиваясь, пошла к ним. Молодица резала прозрачным, зорким взглядом из-под красивой головной ленточки, удерживавшей пряди черных волос. Никем не званная, стала рядом, чаруя, вперила глаза в Светояра. Синюшка сбоку глядел на ее плечи, груди, немея и злясь.

— Чем живешь, Уклис? — улучил момент Светояр, когда она спросила глазами: «Ну, чего пожаловал, соколик?»

Красавица приятно улыбнулась и медленно направилась в лес. Также медленно оборачиваясь, вытягивала, выпячивала, выделяла все распрекрасные места своего тела. Сняла с волос подвязку, встряхнула тяжелыми патлами, развернула головную привеску — получился платок. Хлопнула им, выбирая место на гряде. Подалась плечом, повела крутой ягодицей… Светояр оставил Синюшку стоять, а сам поехал за ней. Догнал, поравнялся.

Она изящно повязала платочек, пялясь на высоко сидевшего конника. Он глядел под поднятые к голове локти на крупную, мясистую грудь. Она лукаво улыбалась.

Не говоря ни слова, двинулись к шалашам в лесу, где отдыхали от полевых работ. Шалашей имелось несколько. В них кто-то был. Уклис, шлепая на себе комаров, гладила бедра и оглядывалась, оглядывалась. Нырнула в пустующий шалаш. Светояр спешился, полез следом. С храпом набросился на пышное тело — лапал, мял, задыхался. Красавица стоном показывала, что он слишком больно ее тискает. Он умерился, стал развязывать свои вязки. Комары облепили их тучей.