– Вот что, юнец, тебе стоит быть со мной повежливее. Иначе мне придется вырвать твой глупый язык.

– Вырывай, если хочешь, – буркнул Джахан. – Мне он больше не нужен.

– Только люди нашего племени могут разговаривать со мной так, – бросил цыган. – И ты тоже сможешь, если войдешь в нашу семью.

Джахан внезапно зашелся в приступе кашля. Плечи его сотрясались, грудь ходила ходуном. Отдышавшись, он спросил:

– О чем ты?

– Давай с тобой договоримся. Прежде всего, выпей отвар. Тебе надо поправиться. А когда мы выйдем отсюда, то устроим праздник. Примем тебя в цыгане. Тогда можешь говорить со мной как захочешь, твоему языку ничего не будет угрожать.

Джахан невольно рассмеялся.

Балабан сверкнул глазами:

– По-твоему, это смешно?

– Ничуть, – покачал головой Джахан. – Я польщен твоим предложением. Вот только… Не думаю, что мне вообще доведется выйти отсюда живым.

Абдулла, который прислушивался к их разговору из своей камеры, подал голос:

– Ты сгниешь здесь заживо, шельмец, это верно!

– Заткни свою вонючую пасть! – рявкнул Балабан. Обернулся к Джахану и сказал, понизив голос: – Давай пей. Это зелье и мертвого подымет. Сварено по рецепту моей даки дей.[23]

Джахан не знал, кто такая даки дей, но не счел нужным спрашивать. Ему было все равно. Он сделал глоток и тут же сплюнул:

– Ну и гадость!

Балабан вздохнул, потом стремительным движением схватил юношу за волосы, заставив его откинуть голову назад, и влил жидкость ему в рот. Джахан задыхался, кашлял и отчаянно отплевывался, но тем не менее проглотил бо́льшую часть снадобья.

– Молодец, – довольно изрек цыган, вынул из-за пазухи платок и обтер Джахану лицо.

– Недалек тот день, когда ты станешь одним из нас.

Не исключено, что отвар, который Джахан в течение недели пил трижды в день, действительно был чудодейственным, а возможно, молодому человеку просто повезло. Так или иначе, болезнь отступила и силы стали к нему возвращаться.

Если в крепости Семи Башен чего-то и имелось в избытке, так это уныния и дерьма. Ведра с нечистотами опорожнялись здесь редко, и то, что стояло в камере Джахана, не было исключением. В углу выросла зловонная куча. Джахану доводилось слышать, что в старину зодчие делали чертежи на покрытых свежей штукатуркой стенах. Он стал водить прутиком на полу, используя дерьмо вместо чернил.

Сначала он начертил караван-сарай. Потом – роскошный особняк, достойный Михримах. Но настоящим его шедевром стал проект тюрьмы. То была не башня, а длинное невысокое здание. Благодаря большим отверстиям в потолке в камеры поступали свет и свежий воздух. В этой тюрьме молодые арестанты помещались отдельно от старых. Никого не держали в цепях. К зданию примыкали помещения, где были расположены различные мастерские. Заключенные могли трудиться в них, обучаясь полезным ремеслам. Прежде, на свободе, Джахан с удовольствием работал над чертежами и рисунками, но никогда не думал о людях, которые будут пользоваться возведенными по его проектам зданиями. Теперь все стало иначе. Об удобствах обитателей он заботился не меньше, нежели о красоте фасада.

– Чем это ты занимаешься? – спросил как-то Балабан, зайдя в его камеру.

– Составляю проект приюта для бедняков. Вот здесь будет кухня. А здесь – библиотека. Если все умные люди в городе хотя бы раз в году дадут себе труд посетить богадельню, чтобы передать его обитателям частичку своих знаний, у бедняков появится собственное богатство – мудрость.

– Несчастный, да ты, похоже, окончательно повредился в уме, – вздохнул Балабан. Тем не менее он продолжал с интересом рассматривать чертежи. – А это что такое?

– Больница, – ответил Джахан. – Для людей, которые повредились в уме еще сильнее, чем я. Они будут жить здесь без всяких цепей и решеток.

– Ладно, хватит рассказывать сказки. У меня важная новость. Великий визирь даровал тебе прощение.

– Откуда ты знаешь?

– Люди моего племени есть везде. В том числе и в серале.

Джахан слушал его, ушам своим не веря.

– Но почему? Почему Рустем-паша вдруг решил меня помиловать?

– Нет, ты и правда свихнулся, – вздохнул Балабан, вздымая руки в шутливом отчаянии. – Любой другой на твоем месте упал бы на колени и возблагодарил Аллаха. А ты задаешь какие-то дурацкие вопросы. Как говорится, тонущий хватается даже за змею. И не спрашивает при этом у змеи, ядовитая она или нет.

* * *

Перед самым рассветом Джахан услышал в коридоре шаги. В дверях его камеры повернулся ключ. Вошли два стражника. Они сняли с заключенного цепи и помогли ему встать на ноги. Хотя Балабан заранее рассказал Джахану о помиловании, в голове молотом стучала мысль о том, что его ведут на казнь. Стражники, заметив растерянность арестанта, подтолкнули его к дверям, но не так грубо, как прежде. Ученику зодчего показалось, что в глазах их проглядывает сочувствие, и это лишь усилило его страхи.

– Вы ведете меня на виселицу? – спросил он.

– С чего ты взял, болван? Ты свободен.

Джахан, не в состоянии в это поверить, подошел к камере Балабана. Но там все спали. Джахану не хотелось покидать тюрьму, не попрощавшись. Он вытащил платок, который как-то получил от Балабана, и привязал его к прутьям решетки. Кайнак что-то бормотал во сне. Абдулла спал спокойно и мирно, и невозможно было поверить, что этот человек отличается буйным нравом и что в груди его бьется жестокое сердце.

В сопровождении караульных Джахан поднялся по лестнице. Он спрашивал себя, кому же обязан своим спасением, но не находил ответа. У дверей тюрьмы его ожидала карета. Возница жестом предложил бывшему арестанту сесть.

– Куда мы поедем? – спросил юноша.

– Мне приказано доставить тебя к моей госпоже Михримах Султан.

Теперь Джахан понял, кто вытащил его из тюрьмы. Из окна кареты он смотрел на море, над которым расстилалась туманная дымка, на зелень сосен, на лазурно-голубое небо, где парили разноцветные воздушные змеи. За то время, что он провел в темнице, мир остался прежним. И все же что-то неуловимо изменилось. Когда в человеке происходит перемена, он начинает воспринимать по-иному все, что его окружает.

– Эй, послушай! – окликнул Джахан возницу. – Я не могу предстать перед госпожой Михримах в таком виде. Умоляю, отвези меня в ближайший хаммам.

– Не могу. У меня приказ незамедлительно доставить тебя к моей повелительнице.

– Но будь же милосерден. Что госпожа скажет, увидев грязного оборванца?

Возница лишь пожал плечами. Его это ничуть не заботило.