В дальнем конце чердака было хранилище иного рода, большая куча камешков, гладкой морской гальки разной величины и цвета: произведения природы-абстракционистки, покрытые линиями и узорами в виде завитушек, диагоналей, решеток, клякс, пятен, белых на черном, голубых на коричневом, красных на лиловом, целиком белых, целиком черных, большей частью овальных, но были и почти сферической формы; все они были собраны Синклером, который знал каждый отдельный камешек в лицо, а некоторым дал имя. Когда Синклера не стало, камешки сложили, аккуратно, но не в прежнем четком порядке, в маленькой спальне рядом с комнатой Роуз; а оттуда Невилл и Джиллиан, тогда одному было пятнадцать, а другой шестнадцать, перенесли их в конюшню, чтобы освободить комнату для школьного приятеля, когда их родители временно заняли Боярс для «домашней вечеринки» в отсутствие Роуз. С тех пор Роуз никогда не пускала йоркширских Кертлендов в Боярс, верней приглашала, но с условием, что они не станут устраивать «день открытых дверей», а это им было неинтересно. Она тогда не показала своей ярости, но переносить камешки обратно в дом не стала. Изредка навещала их на чердаке и еще реже выбирала какой-нибудь, чтобы увезти в Лондон. Иногда дарила камешек Джерарду. Однажды подарила Дженкину.

Она услышала тихий звук и увидела две фигуры, темные на снегу, движущиеся в ее неподвижном пейзаже, — Джерард и Дженкин. Джерард шел своим размашистым, длиной в ярд, шагом, Дженкин семенил рядом. Они шли молча. Роуз, подавшись вперед, как насторожившийся зверь, наблюдала сквозь облачка своего дыхания, как парочка вышла из сада, перелезла через забор и направилась дальше по тропе. Она не стала смотреть, как они скроются из виду.

— Так о чем ты хочешь с ним поговорить? — нарушил наконец Дженкин колдовство снежного безмолвия.

Они сошли с тропы, которая, как решил про себя Джерард, слишком скоро приведет их в деревню, и шагали по Римской дороге. Шли посередине, по колее в снегу, оставленной недавно проехавшей машиной. Далеко впереди и далеко позади дорога была пустынна и бела.

— Разговора не будет, — ответил Джерард.

— То есть?

— Я просто попрошу сказать что-нибудь о книге.

— В общих чертах и когда будет закончена?

— Да, если он захочет. Конечно, давить я на него не буду.

— Если не заговоришь с ним о книге, сам он ничего не скажет!

— Это его забота. Я не собираюсь разводить долгие дискуссии с этим типом.

— Это не то, чего хотят остальные, — сказал Дженкин.

— Чего же хотят остальные?

— Роуз и Гулливер — чего-то определенного, на основании чего можно решить, что нам предпринять, они хотят отрывок из рукописи.

— А ты?

— Я… общения.

— Моего с Краймондом?

— Нашего с Краймондом.

Они шли теперь спокойней, походкой более отвечающей ритму разговора, Джерард чуть медленней, Дженкин шагая шире, дышали чистым морозным недвижным воздухом и не чувствовали холода в своих толстых пальто. Дженкин был в зимней шапке, съехавшей ему на уши. Джерард — с непокрытой головой. Вокруг расстилались заснеженные поля, тихие и пустынные, как заколдованные, и свет стал желтее и плотнее, темнее, словно день уже клонился к вечеру.

— Ничего мы не сможем предпринять, — сказал Джерард.

— Значит, ты хлопочешь просто ради того, чтобы они успокоились?

— Да.

— Но они не успокоятся.

— Черт побери, — не выдержал Джерард, — чего вы все от меня хотите? Нам не нравится Краймонд или его книга, но мы все мыкаемся, никак не покончим с этим. Лучше забыть о нем и его книге и заняться другими вещами.

— Платить и не думать?

— Именно. Ты не согласен?

Дженкин помолчал, потом сказал:

— Он же работает над книгой, ты это знаешь. Много читает, много думает.

— Он зашел в тупик со своим чтением и мыслями. Обычно у него было несколько здравомыслящих последователей, сейчас его идеи вдохновляют лишь чокнутых да считаных подростков. Дженкин, тебе известно, каковы убеждения Краймонда и что они абсолютно противоречат нашим. Ты же не хочешь, чтобы я поддерживал его, не хочешь?

Дженкин ушел от ответа. Вместо этого сказал:

— Тем не менее кому-то это может быть интересно, даже если это лишь вещь в себе. В наше время так мало уважают науку…

— Ты имеешь в виду, что шахтеры больше не читают Маркса?

— Образованные люди, интеллектуалы лишились доверия, их протест эзотеричен, понятен только посвященным. На месте теории сейчас провал, на месте мысли — брешь.

— Не уверен, — сказал Джерард, — хорошо, возможно, мы нуждаемся в очередном философском гении — а пока, может, лучше обойтись без теорий, особенно теорий такого рода. Всякое ничтожество, которому хочется чувствовать себя значительным и быть вправе пинать то, что не способен понять, — «против буржуазии». Бывают времена, когда только прагматизм остается честен. То, что называют оппортунизмом. Материал, на котором Краймонд строит свою теорию, никуда не годится, сама основа сгнила. Он прочитал «Государство и революцию» в романтическом возрасте и попался на удочку Франкфуртской школы[70]. Все это захватывающе интересно, но давно устарело, все эти люди живут в девятьсот тридцатых, в этом нет новизны, это просто старые эмоции в обличье мысли. Они видели советский социализм, но никак не могут избавиться от заблуждения, что на дне старого мешка остались еще какие-то чудеса.

— Тем не менее, — возразил Дженкин, — марксизм не умер. И ты должен признать, что в мешке были полезные вещи, которые мы просто присвоили.

— Маркс изменил наш взгляд на историю, но это лишь один из существующих взглядов. Дженкин, очнись, тебе все это чудится! Марксизм претендует на научность, даже сам Маркс признавал это в конце жизни, все те жалкие упрощения на этом отвратительном жаргоне принимаются за основополагающие принципы существования! Хорошо, верхушка прекрасно это понимает, но это лишь доказывает, что марксисты или наивные глупцы, или циничные лжецы!

— Да, но… если бы только марксизм смог освободиться от всего наносного и стать моральной философией!

— Это уже пытались сделать и получали или тот же старый хлам, или опровержение марксизма!

— Хорошо, хорошо. Не представляю, что получится у Краймонда, но, должен сказать, мне очень любопытно. По крайней мере, он пытается обобщать, сводить все воедино. Он видится мне некой религиозной фигурой, подвижником, человеком на переднем краю, ждущим некоего всеобщего изменения бытия.