Выходит, пока теория реципрокного альтруизма выигрывает по умолчанию. Но дело не только в этом. С тех пор как Триверс опубликовал свою статью в 1971 году, теория была проверена и пока дает хорошие результаты[364].

Одной из таких проверок стал турнир Аксельрода. Если бы стратегии несотрудничества взяли верх над стратегиями сотрудничества или если бы стратегии сотрудничества оказывались успешными только тогда, когда составляли большую часть популяции, от такой теории было бы мало толку. Однако доказано, что условная любезность выигрышнее подлости и, едва получив даже малейшую точку опоры, становится практически непреодолимой эволюционной силой.

Теория получила поддержку и в мире природы: известно, что реципрокный альтруизм может эволюционировать без абстрактного понимания его логики человеком – при условии, что животные, о которых идет речь, способны узнавать своих соседей и запоминать их поступки (сознательно или бессознательно). В 1966 году Уильямс отметил существование взаимно поддерживающих и длительных коалиций макак-резусов. Позже он предположил, что взаимная «заботливость» у морских свиней может быть основана на реципрокных отношениях, – и не ошибся[365].

Реципрокный альтруизм, как оказалось, свойственен и летучим мышам-вампирам, не упомянутым ни Триверсом, ни Уильямсом. Как известно, летучие мыши питаются кровью коров, лошадей и других животных. Однако не все их ночные вылазки заканчиваются пиром. Поскольку кровь – продукт скоропортящийся, а у летучих мышей нет холодильников, каждая отдельно взятая летучая мышь периодически сталкивается с дефицитом еды. А периодический дефицит, как мы уже видели, порождает логику ненулевой суммы. И действительно, летучие мыши, вернувшиеся домой ни с чем, получают порцию крови от других мышей и в будущем обычно возвращают долг. Такой обмен происходит не только между родственниками, но и между партнерами – двумя или более неродственными особями, которые узнают друг друга по характерным «призывам» и часто чистят друг другу шерсть[366].

Самое главное зоологическое доказательство эволюции реципрокного альтруизма у людей исходит от наших близких родственников – шимпанзе. Когда Уильямс и Триверс впервые заговорили о реципрокности, ученые только приступили к изучению социальной жизни шимпанзе и почти ничего не ведали о том, как глубоко проник в нее реципрокный альтруизм. Сегодня мы знаем, что шимпанзе делятся пищей и образуют более или менее длительные альянсы. Друзья занимаются обоюдным грумингом и помогают друг другу противостоять врагам. Они успокаивающе поглаживают друг друга и крепко обнимаются. Когда один друг предает другого, это вызывает искреннее негодование[367].

Теория реципрокного альтруизма успешно проходит и базовый, по сути, эстетический научный тест: тест на элегантность, или экономность. Чем проще теория, чем разнообразнее и многочисленнее объясняемые ею явления, тем она «экономичнее». Трудно представить, чтобы кто-то сумел выделить единую и достаточно простую эволюционную силу, которая, подобно силе, выделенной Уильямсом и Триверсом, могла бы правдоподобно объяснить такие разные вещи, как сочувствие, неприязнь, дружбу, враждебность, благодарность, мучительное чувство долга, острую чувствительность к предательству и так далее[368].

По-видимому, реципрокный альтруизм определил структуру не только человеческих эмоций, но и человеческого познания. Как показывают исследования Леды Космидес, люди отлично справляются с мудреными логическими головоломками, представленными в форме социального обмена. В большинстве случаев цель такой игры – определить, кто играет нечестно. В результате Космидес пришла к выводу, что ментальные органы, управляющие реципрокным альтруизмом, включают особый модуль – «детектор обманщиков»[369]. Другие, без сомнения, еще предстоит обнаружить.

Значение реципрокного альтруизма

Одна из распространенных реакций на теорию реципрокного альтруизма – дискомфорт. Некоторым людям неприятна сама мысль о том, что их самые благородные порывы – результат хитрой игры генов. Едва ли это единственно возможная реакция, но для тех, кто выбирает ее, полное погружение, по-видимому, гарантировано. Если генетически эгоистичные корни сочувствия и доброжелательности в самом деле суть источник отчаяния, тогда крайняя степень отчаяния вполне оправданна: чем больше вы размышляете над нюансами реципрокного альтруизма, тем более корыстными кажутся гены.

Вернемся к вопросу о сочувствии, в частности, к его тенденции расти пропорционально серьезности положения, в которое попал другой человек. Почему мы ощущаем больше жалости к человеку, умирающему от голода, чем к человеку, который просто хочет есть? Потому ли, что человеческий дух всегда стремится к облегчению страданий? Неправильный ответ.

Обсуждая этот вопрос, Триверс спрашивает, почему степень благодарности зависит от бедственности положения. Почему вы, проведя три дня в дикой природе, пылко благодарите за спасительный бутерброд и весьма сдержанно – за бесплатный ужин вечером того же дня? Его ответ прост, правдоподобен и не так уж удивителен: благодарность, отражая ценность полученной выгоды, определяет размер ответного платежа. По сути, благодарность – это долговая расписка.

Для благодетеля «мораль сей басни» очевидна: чем безнадежнее положение облагодетельствованного, тем больше долг. Исключительно развитая способность к сочувствию – отличный инвестиционный совет. Наше глубочайшее сострадание не более чем погоня за самым выгодным предложением. Большинство из нас с презрением отнесутся к врачу, который потребует в пять раз большую плату за пациентов, находящихся на грани смерти. Мы назовем его бессердечным эксплуататором. Мы спросим его: «Неужели в вас нет ни капли сострадания?» Если он читал Триверса, он ответит: «Напротив, у меня его полно. Просто я не скрываю, что таится в его основе». Это должно умерить наше нравственное негодование.