– Завтра я улетаю, – сообщил Шабанов. – Проверить одно место на реке Чае. Это приток Лены…

– Ты мне будешь объяснять! – не сдержался Олег. – Я тут полетал… А что там?

– Не исключено, я упал в том районе. Много совпадений…

– На чем летишь?

– Вроде пассажирский ЯК-40…

– Не понял, чья машина? Чей экипаж? Кто пассажиры, кроме тебя? Кто платит за фрахт? Кто платит, тот танцует…

– Борт из Москвы пригнали, все надежно.

– Кто платит?! – Он забыл о подслушивающих устройствах.

– Насколько я понял, американские банки. Ну, или банки стран НАТО… Долго объяснять.

– Ты что, больной?

– Не больше, чем ты, – усмехнулся Шабанов, укладываясь на кровать. – Кстати, мне понравилось в «веселом» отделении. Такое там к тебе отношение, я скажу! Все Митрич, Митрич… Вот бы полежать!

– Еще належишься… Короче, я лечу с тобой! – Он пристукнул ладонью по колену, видя движение к противлению. – И без обсуждений! Тебя сейчас обдурить – раз плюнуть. Ты находишься во внутреннем и внешнем стрессе, не замечаешь деталей, не видишь тонкостей проблематики. Сейчас ты упертый, оглашенный, или, говоря на местном языке, пациент с утраченным психоанализом и частичной потерей ориентации в пространстве суггестивности.

Кадет вырос в среде ученых и еще с суворовского отличался заковыристой, научной речью и владел некими словами, значение которых иногда знал только он один или уж слишком узкий круг лиц. Тогда неотесанному деревенскому Герке Шабанову это очень нравилось, и он некоторое время даже пытался подражать товарищу Жукову, рыская в философских словарях.

– Сам-то понял, что сказал? – Герман отвернулся к стене. – Вали отсюда. Я так и знал, липнуть начнешь. Вали. У тебя есть дела поважнее… Нет, на самом деле! Неужели оставишь Катерину в тяжелейшем состоянии? А, Митрич?.. Я бы не оставил.

Он молчал минут пять, скрипел креслом, чесался и швыркал носом.

– Пожалуй, ты прав… – сказал на выдохе. – Нельзя оставлять…

– Прикрой меня, – еще раз попросил Шабанов. – Тебя здесь знают и любят… Прикрой, чтоб в хвост не зашли.

– Прикрою, – товарищ Жуков решил уходить через двери. – Заодно проверю их чувства…

Герман уснул, так и не поняв ничего о чувствах, и проснулся оттого, что постовая сестра стояла над ним с солдатской фуфайкой, шапкой и резиновыми сапогами в руках.

– Вставайте, одевайтесь! – скомандовала отвратительным, мерзким голосом, будто старшина на подъеме. – Быстро! Быстро!

Он продрал глаза – время всего три часа! И сестра – та самая толстая тетка, что дежурила в первый день, – тоже заспанная, с припухшими глазами, но какая-то настороженная, с затаенным испугом, прикрываемым властным окриком.

– Зачем? – Шабанов утер слюнку, набежавшую на подбородок, – спал крепко, как в детстве.

– Вас перевели в другое отделение!

– Ого! – Остатки сна слетели мгновенно: началась какая-то подвижка! Неизвестно, в лучшую или худшую сторону, но что-то произошло, иначе бы не стали дергаться ночью, перевели бы утром. При всем раскладе такая срочность могла означать, пожалуй, начало нового периода и задействованный в игре госпиталь приступил к выполнению решения комиссии. Его признали невменяемым и теперь переводят в «веселое» – это в лучшем случае…

А эту тетку предупредили, что пациент со сдвигом и набрасывается на женщин…

После генеральской палаты и стеганого барского халата предложенная сестрой одежда наводила на мысли, более печальные: даже солдатики в таких обносках не ходят… В принципе пусть переводят хоть куда, главное, чтоб решеток на окнах не было, поскольку через два с половиной часа надо быть за территорией госпиталя. На улице тетка стала посмелее, все-таки уже рассвет пробивался на небе и в парке не так темно. Шагала она впереди и вела не к «веселому» отделению – по направлению к моргу, за которым вчера состоялся сговор с родителем «принцессы».

– Туда мне еще рано, – попробовал пошутить Шабанов. – Я солдат еще живой.

Она не удостоила ответом, прошествовала мимо каменного сарая и потянула в глубь парка. Дорожки тут были малохоженные, подснежники еще не убранные, и под ногами зачавкала грязь – в густом, молодом ельнике дотаивали сугробы. Сестра единственный раз оглянулась на него, посмотрела как-то странно, и Герман подумал, что возможен совсем иной оборот: эта тетка запросто может напасть и изнасиловать кого хочешь.

– Как на расстрел ведете! – шлепая по лужам, засмеялся он. – Даже страшно становится…

Через минуту все прояснилось. Грязная дорожка вывела к старому двухэтажному особняку с решетками на окнах – инфекционному отделению госпиталя, внешне мало чем отличающемуся от морга. Сестра ввела в приемную, посадила на скамейку и сунулась в какие-то двери.

– Привела, принимай, – пробурчала, шурша бумагами. – Хватит спать-то…

И ушла, даже не взглянув на Шабанова. А он тем временем решал, сейчас сорваться и сигануть через забор, или еще часика полтора подремать на новом месте. Задача была нелегкая: слишком ранний побег опасен тем, что могут начать розыск, поднимут тревогу, а переждать оставшееся время в палате – как выбираться, если выход лишь через дверь и порядки в инфекционном намного строже, чем в хирургии. Но это ерунда, можно прорваться в наглую. Хорошо, что привели сюда, а не сразу в дурдом, где охрана и могучие санитары с дубинками и смирительными рубашками. Запихали в инфекционное не просто так, чтоб ощутил контраст после генеральской палаты. Хирург доложил, что рана зарубцевалась, Заховай отдал соответствующий приказ задержать в госпитале под любым предлогом, пока не вынесли окончательный диагноз, и заодно чтоб прихватил к основному заболеванию что-нибудь сопутствующее, например, дизентерию, гепатит или еще какую заразу. Коли к нему относятся как к душевнобольному и уже списали со всех счетов, ожидать можно все, что угодно! Машина катит на него! Здесь нельзя ни к чему прикасаться и желательно дышать через раз…

Пока он размышлял, из комнаты появилась сестра в марлевой повязке, халдистая, развинченная девица, включила настольную лампу и долго смотрела в бумаги – туго соображала после сна. Флиртовать с такой, тем более соблазнять он не смог бы даже в голодный год за мешок картошки, но тут надо было расположить ее в любом случае и просидеть в приемной до нужного часа, чтобы потом незаметно сквозануть из отделения и таким образом избежать ранней тревоги.

Скрываясь под маской, сестра вкусно зевнула, пошелестела бумагой.

– Кто зевает днем, тот не зевает ночью, – проговорил Шабанов, придвигаясь к столу.

– Не пойму… – Девица нашла очки. – Когда последний раз стул был?

Он все понял, однако облокотился на стол, отвел в сторону разделяющую их лампу.

– А не было стула! Ни стола, ни стула!

– Ладно, остряк… Где анализы?