– Это он не за нами, – скоро ответила Анна. – Это он просто так ходит, сам по себе.

– Нет, я знаю, что он за нами ходит. Он нас кушать будет. Как Катю съел.

Женщина молчит. Собралась из последних сил, прижала к себе Максима и факелы, другой рукой потянула Ваню: лишь бы добраться до острова вперед шатуна. Прошли несколько метров, дальше не слушались ноги. Остановились. Нет сил идти! Хочется присесть тут же, на открытом болоте, забыться и никуда не двигаться. Будь что будет.

Медведь идет параллельно им, сбоку, в ста шагах. Встал. Смотрит. Думает: сейчас нападать или залечь на острове в засаду? Своим превосходным природным чутьем зверь понимает, что люди обречены. Стоит только немного подождать. Его наглая самоуверенность вызвала у Анны гнев.

– Врешь, скотина! Мы еще живы! – крикнула она на медведя, поднимаясь на ноги.

Шатун недовольно рявкнул в ответ, лег на живот. Решил подождать, когда наступит ночь. Для него сейчас нет страха перед двуногими. Он отслеживал боковым зрением каждое движение своей будущей жертвы. Все так просто и понятно, словно медведь лежит не на болоте, а на плантации черемши, ждет часа, когда она подрастет и нальется сладким соком.

До островка осталось немного, шагов двадцать. Он представляет собой небольшой кусок земли, на котором растет один старый кедр. Возле него прижились три елочки. Маленький таежный мир, оазис жизни среди дикого, огромного болота. Много лет возвышаются над зыбунами деревья, умирают старые и рождаются новые. Какое им дело до погибающих людей? Никакого. Самим бы выстоять.

Наконец-то кое-как дошли!.. Присели в корнях старого кедра. Клава здесь тоже сидела. Один из корней чист от снега. Анна устало выпустила Максима из рук. Тот, словно змея, сполз к ее ногам. Ваня завалился рядом сбоку. Потрогала место под собой: показалось, что тепло. Неужели Клава тут недавно сидела?

– Клава! Клава!.. – что есть силы, закричала Анна слабым голосом. – Эй-е-ей! Ого-о-го-го! Клава! Люди!.. – И заплакала.

Никто не слышит Анну. Голос недалеко разлетелся по мертвому болоту, растворился, потух.

Страшные пасти зыбунов чернеют тут и там. Деревья на редких островках насторожились могильными крестами. Кажется, что тут и живет сама смерть. Медведь, будто презренно усмехнувшись, пару раз клацнул зубами воздух. Потом лег напротив островка в сотне шагов, положил голову на лапы, наблюдая за людьми.

Анна тихо плачет, понимает, что скоро придет конец. Темнота подступает быстро. Скоро шатун начнет атаку. Не уйти им с этого места втроем. Никак. Силы кончились. Не утащить ей одной двоих детей. «Если бы был один Максим…» – подсказал внутренний голос.

Эта мысль прострелила мозг и оглоушила: «Не уйти втроем. Но вдвоем можно…» – «Как так? Вдвоем? Но как же Ваня? Его порвет зверь…» – противилась совесть. «Но иначе он порвет всех троих…»

К горлу подступил комок горечи. Вспомнила брата Степана, Анастасию, отца Никифора, мать Матрену Захаровну. Никого нет в живых. Что они сейчас бы сказали, читая ее мысли? Горе ей! Стыд! Никто из них не простит! Бог не простит! Она сама себе не простит!.. Но внутренний голос спокойно продолжает повторять: «Иначе – никак».

Раскачиваясь из стороны в сторону, женщина рвет слабыми пальцами на голове волосы: «Господи, за что?! Помоги поступить правильно!» Но Бог молчит. Не в его власти решать за человека. Он спросит потом.

Она вдруг вспомнила детство, юность, жизнь на мельнице, любимого мужа Костю, родителей, братьев, детей. Они в одно мгновение выстроились перед ней в ряд, молчат. «А раз живая, то должна сделать все, чтобы продолжить род Мельниковых!» О том, что важно сохранить род, говорил отец Никифор. Так повторяли братья Степан и Владимир. Так шептал ей муж Костя.

Анна очнулась. Холодно. Темнеет. Медведь черной горой лежит неподалеку, смотрит в лицо. Ваня уснул от усталости, теперь не разбудить. Максим в голодном обмороке. Сколько времени прошло с того момента, как она отключилась? Да нет же, вовсе она не забывалась! Это время перенесло ее в жизненном пространстве к родным людям.

Будто в один миг протрезвев, Анна решилась. Слез нет. Собрала последние силы. Один факел воткнула возле Вани. Достала спички. Пальцы ватные, не слушаются. В коробке четыре спички. Кое-как достала одну из них, подожгла бересту. Медведь сердито зарычал, недовольно зафыркал, испугавшись, отскочил подальше в болото.

Сил нет сказать последние слова. Было бы лучше, если бы ее сейчас убили, растерзали, разорвали на части. Сердце замирает, взлетает, падает и стонет. В груди что-то хлюпает, хрипит. Руки не действуют. Наклонилась над спящим Ванечкой, прижала к холодеющим щекам слабые ладони. Губами прикоснулась ко лбу.

– Прости меня, Ванечка! Прости, детонька… – прошептала дрожащим голосом она, поправляя ему на голове легкую, связанную из льна шапочку.

Ваня слабо улыбнулся, застонал, уронил голову на корень кедра. Анна запахнула на его груди курточку. Зачем? Может, наоборот, быстрее раздеть, чтобы смерть наступила легче? Да он и так уже не увидит ее. Пока горит факел, медведь не подойдет. За это время он успеет уснуть навсегда.

Анна подняла на руки Максима, положила его голову себе на плечо, в другую руку взяла второй факел. Не оборачиваясь, пошла вперед.

Следы Клавы долго не находили островок с лесом. Перед заполненными слезами глазами – довольная улыбка Вани. Губы шепчут: «Повернись!»

Впереди в свете факела обозначились черные деревья. Очередной островок. Шагнув на него, она все же решилась посмотреть назад. Вдалеке увидела маленький, крошечный свет, черную фигурку под корнями дерева. А рядом неторопливо подступающего медведя.

Больше Анна не поворачивалась.

За бревенчатой избой глухо взбрехнула собака. Сердито поворчав в темноту, цепной пес повторил голос, залаял с угрозой. В тон ему заворчала старая сука, привязанная у коровника. Объединившись вместе грозным лаем, они заговорили безотрывно, предупреждая хозяев о непорядках в хозяйстве деда Григория Силантьева.

Глубокая ночь заполонила окружающий мир. В небольшие окна избы просится раннее марево будущего утра. За окном можно отличить кедр от ели. В комнате едва видны темные очертания стола и посудного шкафа. На широких нарах у стены за печкой спят дед Григорий и бабка Василиса. Завалившись на спину во всю длину тела, дед подпевает во сне открытым ртом. Его борода трясется от трескучего храпа. Снится, будто Пашка Килин, не спросив у него разрешения, взял лодку, сети и ловит рыбу на озере неподалеку от берега. Он возмущен, схватил весло и хочет приласкать Пашку по шее, но никак не может достать до нужного места. Тот хохочет в ответ, больно пинает деда в бок раз за разом. Григорий ответно машет веслом, но Пашка ловко изворачивается и продолжает бить старого новыми яловыми сапогами под ребра.

Григорий в тревоге и недоумении проснулся от боли, не понимая, что происходит. В бок локтем тычет бабка Василиса: