Это выяснилось на другой день после того, как она назвала меня святым Рамзи. Часов в пять дня я был в театре и случайно забрел в коридор, где располагалась гримерная наших звезд. Дверь оказалась открыта, и я увидел голую Фаустину (она постоянно из чего-нибудь во что-нибудь переодевалась) в страстных объятиях нашей самодержицы; я не видел, чем занята правая рука Лизл, однако блаженное мурлыканье Фаустины и движения ее бедер делали смысл происходящего совершенно понятным даже для меня, непривычного к таким сценам.

Я не испытывал подобного упадка духа и в худшие моменты войны. И не было рядом со мною маленькой Мадонны, никто не поддерживал во мне стойкость, никто не погружал меня в спасительное забвение.

— Как-то вы сегодня бледноваты, дорогой Рамзи, — сказала Лизл.

Где-то около часа ночи в дверь постучали. «Войдите», — сказал я и увидел ее в халате поверх пижамы и с широкой улыбкой на уродливом лице.

— Что вам угодно?

— Поговорить. Мне нравится говорить с вами, а вам это просто необходимо. Да и все равно ни вы не спите, ни я не сплю.

Она вошла и бесцеремонно уселась на кровать, проигнорировав жутко неудобный, единственный в крошечной комнате стул.

— Садитесь и вы сюда, рядом. Будь я английской леди или вашей матерью, я могла бы начать со стандартного: «Так в чем, собственно, дело?» — но вопрос был бы чисто риторическим. Дело в том, что сегодня вы видели меня с Фаустиной. Да-да, видели, я заметила вас в зеркале. Ну и?..

Я смолчал.

— Вы совсем как маленький мальчик. Впрочем, я как-то забыла, что только глупые мужчины считают такое сравнение комплиментом. Скажем так: вы совсем как пятидесятилетний мужчина, всю жизнь державший свои чувства в закупоренном состоянии, теперь же они разорвали бутылку и разбросали во все стороны смесь битого стекла с кислотой. Я извиняюсь, что назвал вас маленьким мальчиком, но в пятьдесят лет уже умеют справляться с подобными ситуациями, а вы этому так и не научились, вас она отбросила в детство. Ну что ж, мне жаль вас. Не то чтобы очень, но жаль.

— Не надо мне покровительствовать.

— Знаете, я никогда не понимала этого слова.

— Тогда не относитесь ко мне свысока. А то она все понимает, я ничего не понимаю. Не стройте из себя этакую многомудрую европейку, цыганскую гадалку, одаренную волшебной интуицией, имеющую законное право смотреть, поплевывая, на несчастного олуха, который все еще мыслит в терминах чести и порядочности и не злоупотребляет доверием людей, слабо понимающих, что они делают.

— Это вы про Фаустину? Рамзи, Фаустина — чудеснейшее создание, только вы-то ее совершенно не понимаете. Она ж вам не какая-нибудь североамериканская девица, наполовину бакалавр искусств, наполовину бакалавр экономики, наполовину добропорядочная рохля, три половины, но не будем придираться. Она вся от земли, ее тело — и храм, и мастерская, для нее веления тела авторитетнее всех законов и пророков. Вы не способны понять такую личность, а ведь их в мире гораздо больше, чем женщин, связанных по рукам и ногам честью и порядочностью и прочими в этом роде мужскими штучками, вызывающими у вас такой священный трепет. Творец вложил в Фаустину все свое вдохновение. У нее полностью отсутствует так называемый ум, в ее судьбе он просто ни к чему. И не полыхайте на меня взглядом за то, что я говорю о ее судьбе. Ее судьба — сверкать несколько лет, а не пережить какого-нибудь тусклого супруга, чтобы прозябать затем до восьмидесяти лет, ходить на лекции, а зимой окунаться в карибскую романтику при посредстве туристических агентств.

— Вы говорите так, словно вы Бог.

— Ах, извините, я совсем забыла, что это ваша привилегия, привилегия старого тюфяка, который только и знает, что строить из себя циника да наблюдать за жизнью со скамейки запасных, критикуя игру тех, кто на поле. Вы воспринимали жизнь как зритель, а только оказались в гуще игры, так сразу и заскулили, что толкаются и на ноги наступают.

— Знаете, Лизл, я устал и не хочу с вами пререкаться. Но позвольте мне сказать вам одну вещь, а потом можете смеяться в свое удовольствие и передавать мои слова каждому встречному, ведь именно так, по вашему мнению, следует поступать, когда кто-нибудь тебе доверится. Я любил Фаустину.

— А теперь не любите — из-за сцены, свидетелем которой вы стали сегодня. О рыцарь! О святой! Вы любили ее, но ни разу не сделали ей подарка, не сказали ей комплимента, не пригласили ее пообедать, не попытались дать ей то, что она считает любовью, — сладкое физиологическое содрогание, разделенное с интересным партнером.

— Лизл, мне пятьдесят лет, у меня деревянная нога и только часть руки. И вы думаете, это могло заинтересовать Фаустину?

— Да, Фаустине годится все. Вы не знаете ее, хуже того — вы не знаете себя. Вы совсем не так уж и плохи.

— Благодарю вас.

— О, какое достоинство! Да разве так нужно реагировать, когда дама делает вам комплимент? Ему говорят, что он совсем не так уж и плох, а он вскидывается, как старая дева, и строит кислую физиономию. Ладно, попробуем чего покрепче. Вы очень интересный мужчина. Как вам это?

— Вы уже вроде бы все сказали, а мне давно пора ложиться.

— Да, я вижу, что вы уже отцепили свою деревяшку и поставили в угол. Вообще-то мне тоже хотелось бы лечь. Может быть, ляжем вместе?

У меня отпала челюсть. Судя по всему, она говорила вполне серьезно.

— Да не смотрите вы так, словно это что-то совершенно невозможное. Вам пятьдесят, и вы с большим приветом, я — самая гротескная женщина, какую можно себе представить. Вам не кажется, что это будет довольно пикантно?

Я встал и поскакал на одной ноге к двери; за долгие годы практики я стал вполне приличным скакуном. Однако Лизл тут же поймала меня за хвост пижамной куртки.

— О, вы хотите, чтобы это было как у Афродиты с Адонисом! Я должна силой заключить вас в объятия и выдавить из вас вашу юношескую застенчивость. Ладно.

Ловкая и сильная — много сильнее, чем можно было подумать, — Лизл и знать не хотела всех этих глупостей насчет честной борьбы; она безжалостно подтащила меня к кровати и обхватила руками. Ее тело оказалось на редкость гибким и мускулистым, ее огромное, с ужасным подбородком лицо смеялось в каких-то дюймах от моего, обезьяний рот изготовился для поцелуя. Я не дрался уже очень давно, со времени войны, но теперь я был вынужден драться за… а за что, собственно? В былые времена в своем галантном общении с Агнес Дей, Глорией Мунди и Либби Доу я сам брал на себя роль агрессора — насколько можно говорить об агрессии применительно к этим вяловатым романчикам. И я никак не собирался отдавать себя этой швейцарской страхолюдине на пожрание. Я глубоко вздохнул, ухватил ее одной рукой за пижаму, другой за волосы и отшвырнул прочь.

Грохот был чудовищный, едва штукатурка не посыпалась, однако Лизл вскочила, как мячик, схватила стоявший в углу протез и так врезала по единственной моей щиколотке, что я взвыл и выругался. Она замахнулась снова, однако я принял удар вовремя подставленной подушкой и вырвал у нее проклятый протез (ну кто бы подумал, что это такое страшное оружие, сплошь шарниры и заклепки).