В этой связи Рид не мог не вспомнить свой спор с Элтоном Синклером летом 1918 года. Ссылаясь на некоторые ошибочные высказывания Горького, Синклер утверждал тогда, что террор и жестокость — непременные спутники революции, так как есть непременные проявления характера народа.

Рид любил и уважал и Горького и Синклера, но согласиться с подобными суждениями никак не мог. «Большевистская революция была самой бескровной революцией в истории, — писал он Синклеру. — Большевики были тверды в своей эффективной решимости создать диктатуру пролетариата, — они не были ни жестокими, ни кровожадными. Во время революции русские, с точки зрения западного человека, оказались удивительно снисходительны и мягки».

Теперь Рид еще раз убедился, насколько он был прав, и искренне радовался, что не ошибся в своей первой оценке Советской власти.

Подошло время возвращаться на родину. Этого требовали многие обстоятельства. Исполком Коминтерна, учтя все, рекомендовал обеим компартиям США объединиться. В самой Америке тем временем развернулись события, заставившие Рида поторопиться с отъездом.

В конце сентября разразилась самая грандиозная стачка в истории Америки. Бастовало 365 тысяч сталелитейщиков в 50 городах 10 штатов. Порвав фактически с боссами АФТ, стачкой руководили левые деятели Чикагской федерации труда. Возглавлял их скромный и решительный рабочий средних лет, пользующийся в народе такой же популярностью, как и Хейвуд и Рутенберг. Его звали Вильям Фостер.

Это была хорошая весть для Рида. Но были и плохие. Реакционеры открыли настоящий крестовый поход против всех прогрессивных элементов. По стране прокатилась волна арестов и облав. Обе компартии были запрещены. Свыше ста их активных деятелей, в том числе и Рид, преданы суду и осуждены.

Джек не мог больше позволить себе оставаться вне борьбы и одного дня.

Перед отъездом он в последний раз побывал у Ленина. Разговор зашел о «Десяти днях». Ленин уже прочел книгу в американском издании. И Рид почувствовал, что отношение Ленина к нему и до того хорошее стало еще более теплым. Тому могла быть только одна причина: книга понравилась. Рид был счастлив.

Крупская разделяла мнение мужа. И это тоже радовало. Обычно сдержанная в оценках, Надежда Константиновна на сей раз не скупилась на похвалу.

— Кажется почти чудом, — сказала она в присутствии Джека, — что иностранец мог написать книгу, которая с поистине волшебной силой передала самый дух революции…

Как-то еще раньше Рид в разговоре сказал Владимиру Ильичу, что небольшое предисловие, написанное — руководителем большевиков, могло бы во много раз повысить интерес к книге в передовых кругах Америки, в первую очередь среди рабочих. Ленин тогда ничего не ответил: видимо, не хотел давать поспешного обещания. Но теперь он сам вручил онемевшему от радости Риду листок бумаги, исписанный характерным стремительным почерком:

— Это вам. Для американских товарищей.

Джек развернул листок, но от волнения не мог различить ни строчки. Махнув рукой, он бережно сложил драгоценную бумагу, спрятал в бумажник и, блаженно улыбаясь, только повторял по-русски:

— Спасибо, спасибо… спасибо…

Дома, аккуратно расправив листок, Рид прочитал при тусклом свете керосиновой лампы строки, придавшие отныне его книге крылья:

«Прочитав с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием книгу Джона Рида: «Десять дней, которые потрясли весь мир», я от всей души рекомендую это сочинение рабочим всех стран. Эту книгу я желал бы видеть распространенной в миллионах экземпляров и переведенной на все языки, так как она дает правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата. Эти вопросы подвергаются в настоящее время широкому обсуждению, но прежде чем принять или отвергнуть эти идеи, необходимо понять все значение принимаемого решения. Книга Джона Рида, без сомнения, поможет выяснить этот вопрос, который является основной проблемой мирового рабочего движения.

Н. Ленин».

Несколько раз по слогам перечитал страницу[28], вдумываясь в каждое слово. Понял, что в эту ночь уже не уснет. Накинул на плечи тужурку, обмотал шею шарфом и шагнул, стараясь не скрипеть половицами, в морозную московскую ночь…

…Как же все это произошло? Он сам ошибся в чем-то или предательство? Вспомнил коротенького человечка на сходнях судна, зябко кутавшегося в брезентовый плащ. Похоже, что позже именно его он видел в коридоре полицейского управления в Або. Может быть, обознался? А если нет? Что может знать о нем этот человек? Впрочем, финской полиции и так все ясно. В первый момент после того, как его схватили в трюме корабля, идущего в Швецию, он еще надеялся, что удастся сохранить инкогнито. Но бумаги, все бумаги тоже попали им в руки: личные документы, морская книжка на имя Джима Вормли, печатные материалы Коминтерна, записные книжки, немного денег — их ему собрали американцы, находившиеся в Москве.

— Вы Джон Рид, американский журналист и коммунист, — безапелляционно заявил полицейский офицер на первом же допросе.

Потом — тюремная камера. Сырые, холодные стены в мокрых потеках, грязный цементный пол, мутное окошко высоко под потолком, железная койка. Вместо стены в коридор — решетка. Тюрьма — гибрид российского каменного мешка с американской железной клеткой.

Что-то будет дальше?..

А было — вначале неудачная попытка пробраться через Латвию. Он ехал в теплушке. Прямо на полу, подложив железный лист, жгли костер. Видел на станциях умирающих от тифа и трупы замерзших красноармейцев. Потом, когда поезд стал окончательно, несколько километров шел пешком. Пройти через линию фронта не удалось. Тогда-то и решил попытаться уйти морем в Швецию. И вот арест в Або и эти три стены… Заключенный № 42.

Потом начались непонятные вещи. Его держали в камере, не вызывая ни на какие допросы. По-видимому, они просто не знали, что с ним делать. Обвинение предъявили на первых порах нелепое и чепуховое — в контрабанде. Скорее всего они ждали инструкций от американского правительства. Но из США никаких инструкций не поступало. Деятели Госдепартамента играли в хитрую игру, прикидываясь, что ничего не знают об аресте в Финляндии американского гражданина Джона Сайласа Рида.

Безусловно, одного-единственного заявления посла США было бы достаточно, чтобы финские белогвардейцы немедленно освободили Рида. Но в Вашингтоне никто не был заинтересован, чтобы этот бунтарь и коммунист когда-либо смог вернуться в Америку. Там откровенно рассчитывали, что маннергеймовцы расправятся с ним таким же образом, как расправлялись с рабочими Гельсингфорса. Разумеется, Госдепартамент не мог дать финским властям такого прямого указания и рассчитывал на их догадливость. А они как раз оказались недогадливыми — вернее, слишком нерешительными — и тоже выжидали.