— Дай руку.

Послушно протянул — запястье охватила серебристая петля. Она и в темноте светилась едва заметно. Другой конец ее привязан был к вмурованному в стену кольцу.

— Ты сможешь дотянуться до воды. Пей… проживешь долго. Пока мне не нужна твоя смерть. Может, я вернусь еще…

Помедлил чуть, и добавил:

— На твой крик никто не придет. Майт услышала бы, но она глухая.

— Кто она, али? — прошептал Огонек. Так легко было противостоять Кайе… вспышка, и все. А этому — невозможно. Невозможно даже сказать ему колкость. Вот подлинное чудовище, думал он. Не Кайе. Его старший брат.

— Змея. Большая змея. Ей оставляют жертвы порой, как дочери Башни. Но она ела недавно. Здесь не появится.

Словно столбняк напал — и тело вновь стало холодным, влажным. Чуть не закричал, не упал перед ним наземь — выведи меня отсюда!! Но просить Къятту о милости… нет, бессмысленно.

Он тихонько сел, подтянул колени и стал вглядываться в воду.

Пальцы Къятты вздернули его подбородок. Глаза горели — сейчас и вправду янтарные. Понимал — отражается пламя светильника в них, но как жутко…

— Петля удержит тебя, если вздумаешь утопиться. Зря ты вообще появился на свет!

Огонек промолчал. Хотелось вонзить зубы в эту гладкую смуглую руку. Хотелось орать во весь голос от ужаса и тоски. А тот поднялся, собираясь уходить.

Остаться тут, в темноте, со змеей? Уж пусть сейчас сразу убьет!

В отчаянии Огонек выпалил первое, что пришло в голову:

— Я не первая его игрушка, я знаю.

— И что? — лица Къятты не видел, но усмешка представилась как наяву.

— Сколько еще надо отнять у него, сломать, чтобы он не выдержал? Ты думаешь, станет послушным чудовищем? Как бы не так! Скоро он просто умрет или сойдет с ума! Увидишь, как…

Невидимый аркан стянул Огонька, не давая вдохнуть.

— А это уже наше дело.

Лязгнул засов.

Огонек уткнулся лицом в колени.

Остался один.

Когда дверь отделила его от света — будто чем дурманящим опоили; голова закружилась, пропали все чувства и желания. Прислонился к стене и сидел так, не двигаясь.

“Ну зачем было всё это?” — шевельнулось где-то на задворках сознания. — “Утонул бы тогда в реке, и всем проще. Всё равно…”

Шевельнулся, подобрался к воде, зачерпнул горстью. Сделал глоток. Холодная, немного пахнет тиной, но свежая. Влажной рукой вытер лицо. В голове имя вспыхнуло — Майт.

Огонек вскочил, рванулся, задергал рукой, вцепился зубами в петлю.

Перегрызть или разорвать не удавалось. Он изранил все запястье — с виду мягкая, при рывке петля резала кожу. Серебристая, прочная на диво; бледное свечение напомнило Пену. А ведь она давно мертва… И он тоже будет, если не поторопится. Может, скользкое чешуйчатое тело ползет сейчас, подбирается, оно уже сзади, вот-вот обхватит, сомкнет ледяные кольца…

Скоро обе руки были в крови, и губы тоже.

— Чтоб тебе сдохнуть! — заорал Огонек, уже без надежды развязать петлю, просто отчаянно дергая веревку; он мечтал об одном — оторвать себе руку. — Чтоб тебе шею сломать на Башне… подавись ты своей Силой, тварь!

По щекам катились слезы, он то шептал, то кричал, то рыдал в голос, но никто не отзывался, и он вновь и вновь пытался хоть что-то сделать с петлей. На воду старался не смотреть — стоило бросить взгляд, и все сворачивалось внутри. И в то же время вода звала оглянуться.

Запах влаги, сводящий с ума — наверное, так пахнет смерть. Дотянуться до воды, пить — может. Но темная, еле слышно журчащая, она пугала.

Скоро охрип. Обессилев, свернулся клубком, стараясь стать меньше.

Вспомнил, как именно прозвучали слова о змее.

Майт, сказал Къятта. Не голодная, ела недавно. Значит, он умрет до того, как змея успеет проголодаться. Он боялся упасть с края Башни, но она обманула, получила жертву иначе. Скольких запирали здесь?

Огонек чувствовал шепот стен, уверен был — там, дальше от входа, их покрывает мох. Вкрадчиво-влажный, мягкий… как тлеющая плоть. Только бы не коснуться ненароком…

Так и лежал недалеко от воды и от двери, не в силах пошевелиться, и вкус и запах собственной крови мешался с запахом сырости.

**

После пожара на реке Иска

Нъенна, у которого в голове до сих пор все гудело и осыпалось черными мушками, перенес его через реку с середины брода — мальчишка в сознании был, но лишь невидящими глазами смотрел в небо. А глаза, всегда синие, сейчас отливали алым.

Нъенна нес его осторожно, словно ядовитую сколопендру. Кажется, начни Кайе сейчас шевелиться, бросил бы в реку, и плевать, что Къятта голову оторвет.

— Дай мне воды, — хрипло сказал мальчишка.

— Река большая! Пей, сколько влезет! — опустил его у самой кромки, не сводя взгляда с пылающего леса на том берегу.

Тот опустил лицо в реку и принялся пить — жадно, словно пытаясь залить такой же пожар внутри. Напившись, откинулся назад, на спину. Зубы сжаты, а губы приоткрыты, и дышит тяжело, словно камни на груди лежат.

— Они… ушли?

— Да ты… ты… — Нъенна все слова растерял. — Кто ушел, идиот?! — наконец заорал он. — Мы сами едва не сгорели!

— Не кричи… в ушах звенит. Лес… горит, да? — приподнялся, прижал ладонь к глазам. — Трудно… все кружится…

— Ну, почему бы тебе совсем не сдохнуть? — пробормотал молодой человек. У Кайе дернулись плечи: услышал.

— Я запомню, — почти беззвучно откликнулся он, и Нъенна почувствовал желание оказаться на том берегу, прямо среди углей и дыма… только старшему брату этой чокнутой твари позволено многое. Да что там, все позволено.

А двое южан ранены из-за этого, и будь река уже, сгорели бы все к слизням поганым. Оставить бы его посредине реки, пусть бы выбирался, как знает, но уже поздно.

— Уходим, — велел он хрипло, дышать было тяжко — ладно если ничего себе внутри не сжег горячим воздухом. И от гари голова кружится.

Они намочили в реке кто какую тряпку нашел, повязали на лица. Кайе Нъенна мстительно оставил без такой защиты, но ему словно все равно было. Поспешили прочь отсюда, по какой-то удачно подвернувшейся звериной тропке, и вскоре вышли к небольшому притоку.

— Тут подождем, — велел Нъенна, проследив, чтобы о раненых позаботились, и убедившись, что все остальные целы, один вернулся к