— Полукружий, — сказала Ляпис-Лазурь.

Апокрифик снова заговорил, а следом за ним и старуха:

— Я предполагаю, что это отдаленная звезда, расположенная в точности на продолжении оси нашей Земли.

В комнате воцарилась полная тишина. Апокрифик изрекал самоочевидные истины с такой недвусмысленностью, что мы все чувствовали себя униженными. Но мой отец повел себя превосходно. Посмотрев в упор на старую Кармазиншу, он заявил:

— Я более двадцати лет посещаю дискуссионные клубы. Все это время я выслушивал лишь непродуманные теории и шаткие предположения. Сегодня мы все получили порцию истинного знания.

— Я принесу рисовый пудинг, — сказала госпожа Охристая и выскользнула из комнаты.

— Может быть, — господин Лимонебо смотрел на старую Кармазиншу, но обращался к апокрифику, — ваш острый ум способен решить еще одну загадку, над которой мы все здесь ломаем голову уже несколько лет?

Апокрифик ничего не сказал, но Обри не успел задать свой вопрос, потому что Люси неожиданно задала свой:

— Что такое музыка сфер?

Апокрифик долго смотрел на нее и наконец с расстановкой произнес:

— Некогда музыка была всем. Она отвечала на все вопросы, удовлетворяла все нужды. Благодаря ей существовали промышленность, транспорт, развлечения. Она давала облегчение и свет, информацию, книги, средства связи, смерть. Она могла даже привести за собой… музыку.

Он зевнул — так, словно устал от всего происходящего, достал из кармана платок, положил туда еды и вышел из комнаты. Прежде чем старушка закончила повторять его ответ, Обри Лимонебо высказал все, что у него накипело на душе.

— Ну что ж, большое вам спасибо, — саркастически обратился он к Люси. — Я только собирался расспросить о вековечной тайне — почему яблоки плавают, а груши тонут! Тут приходите вы и сбиваете с толку его… то есть, простите, ее своими дурацкими гармоническими путями. Это вопрос, я бы сказал, сомнительной важности. Музыка ведет за собой музыку? Что за вздор!

Все затаили дыхание, услышав столь невежливые выражения. Он почти повысил голос — но все-таки не повысил. Люси вперила в него негодующий взор.

— Важность его, может, и спорна, сударь, — ответила она, стараясь придать радушия своему голосу, — но по сравнению с вашим вопросом он бесконечно глубок.

Она грубо нарушала цветовой этикет — Кармазин занимал более высокое положение и был краснее ее, — но все мы были гостями Охристых, а потому ее поведение, вообще-то неприемлемое, осталось безнаказанным.

— А по-моему, все это пустяки и вздор! — заявила госпожа Гуммигут, которая явно не считала нужным быть сдержанной в словах.

Ее поддержала старая Кармазинша, сказав, что интерес Люси к сверхъестественным явлениям — это «молочный коктейль для лентяев». Вероятно, она не сказала бы этого в присутствии госпожи Охристой, и я понял, что Люси с ее гармоническими путями прожужжала уши слишком многим. Люси ничего не ответила — молча встав, она достала из кармана свинцовую пулю и стальную проволоку, взяла с письменного стола кнопку, повесила импровизированный маятник на дверной косяк и вернулась на прежнее место.

— И что это должно доказывать? — спросил Обри, как раз тогда, когда госпожа Охристая принесла сделанный мной рисовый пудинг, а также собственного приготовления бисквит с патокой и крем — «на всякий случай».

— Я ничего не забыла? — спросила Охристая, поскольку из-за невежливых слов Обри в комнате повисло молчание.

Мы все взирали на маятник с диким изумлением. Для Люси было бы не очень хорошо, если бы он сделал то, что делают все маятники, то есть остановился.

— Ваша дочь демонстрирует свою теорию гармонии, — пояснил мой отец, но после восклицания госпожи Охристой: «Кто бы мог подумать!» — мы сосредоточились на десерте.

Разговор вращался вокруг крейсерской высоты перелетов вида Cygnus giganticus и построения птиц в виде восьмерки — что служило этому причиной?

— Порой они летят так высоко, что вообще не похожи на лебедей, — заметила госпожа Кармазин.

Однако лебеди недолго служили предметом беседы — всеобщее внимание было приковано к свинцовой пуле, которая не замедлилась и не остановилась, как следовало ожидать от маятника меньше фута длиной, а все больше раскачивалась.

— Как занятно! — воскликнула госпожа Кармазин; мы подумали в точности то же самое.

Размах колебаний маятника увеличивался — пока свинцовая пуля не стукнулась о нижнюю боковую часть косяка с резким стуком, а вскоре последовал и второй удар — пуля ударилась о противоположную сторону. Качание маятника еще усилилось, и через минуту проволока сделалась невидимой, свинцовая пуля — нечетким полукруглым пятном, а шум — отрывистым стаккато, все нарастающим, пока оно не переросло в непрерывный гул. Кое-кто из обедающих в смятении откинулся на спинку стула.

Деревянный косяк от постоянных ударов дал трещину, проволока порвалась, и пуля отскочила, брякнувшись о буфет, расколола стакан госпожи Ляпис-Лазурь и вылетела в окно, проделав в стекле дырку почти правильной формы.

Люси по-прежнему молчала — да и что было говорить? Обри мужественно пообещал, что он заплатит за ущерб, — в устах рожденного желтым это звучало почти извинением.

— До того как вы спросили, — сказала Люси, — я понятия не имела, как оно работает. Но оно работает.

— Это то, что заставляет работать моторчики, — пробормотал я, основываясь на словах апокрифика о том, что для Прежних музыка была всем, — и зажигаться лампочки, наверное, тоже.

— Как это происходит? — спросила госпожа Кармазин: вопрос, на который никто никогда даже не пытался дать ответа.

— Может, где-то есть гигантский камертон, — предположила Люси, — или несколько связанных между собой камертонов. Они все вибрируют в лад, подпитывая друг друга, и посылают вибрации в окружающий нас воздух.

— Итак, все это колеблется уже пятьсот лет, — заметил мой отец. — Должно быть, камертон просто громадный.

— Колоссальный, — тихо подтвердила Люси.

Настала тишина: все размышляли о вещах, не нашедших пока что объяснения. Например, нагревательные элементы в бойлерах, которые дважды в день на час доводили воду до состояния кипятка, и доявленческие стекла, которые сами собой омывались в полдень.

— Кроме того, — закончила Люси, — я обратила внимание, что в местах с сильными колебаниями парящие предметы поднимаются на два-три дюйма выше. А значит, есть связь между музыкой и тяготением.

После такого представления мы ели пудинг молча. За ним последовал чай с лимоном. Потом госпожа Ляпис-Лазурь рассказала о деле всей своей жизни — исследованиях в области штрихкодов: несмотря на тщательное изучение этого вопроса и продуманные доводы, у нее было куда больше теорий, чем фактов. Она распознала семь вариантов из тридцати одного известного, но все еще не могла правдоподобно объяснить, какое преимущество было у кодов над числами и почему почти все предметы имели их. Речь шла не только о доявленческих артефактах, но практически обо всем — от перпетулита до дубов, ятевео, слизней, плодовых мушек, корнеплодов, даже и до нас самих, ведь на каждом ногтевом ложе левой руки мы носили нечто чрезвычайно похожее. Госпожа Ляпис-Лазурь придерживалась того мнения, что Прежние проводили периодические инвентаризации и нуждались в сведениях не только о том, где лежат товары, но и том, сколько их. Это походило на правду: желание Прежних считать предметы, чтобы контролировать их, было общеизвестно. Она также заметила, что некоторые вещи имели только частичные или «остаточные» коды — нечитаемые пятна на шее у обезьян, например, — а у некоторых их не обнаруживалось вообще: у летучих мышей, яблок, самих штрихкодов и рододендронов. Завершив свое выступление, она сорвала аплодисменты и скромно поблагодарила всех нас, не забыв сказать, что библиотекари очень квалифицированно помогли ей в этих исследованиях.