В кофейне завели Yesterday. Рассеянное внимание Глеба перескочило на соседний столик, за которым перед окаменевшими барышнями глухо вещал некто с лохматой, вспотевшей головой, чрезвычайно, видимо, авторитетный, должно быть, в кинематографе. Глядя сквозь внемлющих ему сотрапезников, он наговаривал приблизительно следующее:

– Моя задача – расширить границы дозволенного в любви. Когда мы расширяем границы любви, общество должно к этому как-то отнестись. Вы всю жизнь реализуете свою программу любви. – Его ладонь покачивалась в мессианском жесте. – Можно сказать, что я занимаюсь любовью профессионально. Границ любви не существует. Отсюда все эти запреты, обвинения в педофилии. Чушь! В психологии это называется рефрейминг – когда старое содержание дается в новой интерпретации. Пусть говорят что угодно, но мой фильм имел аншлаг в Лондоне, его купили пять стран. Искусство должно давать новый вектор, беспощадно ломать замшелую психологию. Мир запретов нужно поменять на мир любви.

– Да, – задумчиво изрек сидящий рядом товарищ, – уже шесть.

– Что? – не понял кинематографист.

– Я говорю, уже шесть стран купили. Фильм. Еще Эстония.

Позади заседали, по-видимому, жители ночных клубов и сопутствующие им творческие личности. Каждый спешил сообщить что-то свое наперекор собеседнику. Складывалось впечатление рокочущей какофонии.

– Лично я таких слов, как face control и dress code, не приемлю. Ну, скажите, как по одежде можно распознать того или иного человека? У нас на дверях стоит Галя Крипер, она психолог с двумя высшими образованиями. За те пять секунд, которые она смотрит человеку в глаза, она определяет, когда он в последний раз был агрессивно настроен. Если это было очень-очень давно – человека пропускают.

– Я прочитала «Вишневый сад» и подумала: какая же она отвратительная, эта Раневская! И мне ее играть! Все время плачет, вспоминает своего наркомана в Париже, в то время как дочь сидит без средств к существованию. Пустая женщина! Надеюсь, что я на нее совсем не похожа! Буду пытаться делать ее другой. А вообще Чехов – он удивительно пошлый! Умеет выпятить мещанскую струну, которая есть в каждом человеке, до такой степени, что на человека смотреть противно! Мне иногда кажется – может, он и сам был такой? Окажись Чехов моим современником, представляете, что я бы с ним сделала?

– А мне Чехов так и вовсе не нравится. Зря ты с ним связалась.

– Написание песни для меня, скорее, удовлетворение самосознания. Это когда ты совершаешь что-то, а не придумываешь.

– Я вот тоже в него влюбилась, но так, дня на два, на три. А он прям все эти годы… по чесноку. Потом я уже снималась… А он приходит и говорит, что я для него жена.

– Ай, брось! Что там твое самосознание! Да хоть блюй! Да хоть тряси голой задницей! Или испражняйся прилюдно! На здоровье! Важно, чтоб все подчинялось как бы одной идее! Если внутри у ней любо-о-овь, люди как бы сами почувствуют!

– Кстати, ты не помнишь, в каком году Блок написал стихи о Прекрасной Даме?

Глеб получил кофе, расплатился и уткнулся в окно, прижавшись виском к стеклу. Темный, сумрачный люд сонно копошился на площади, заполнив ее до краев, перемешиваясь, словно дробь, ссыпанная на гладкий стол. В бессмысленном, на взгляд со стороны, движении сквозила угрожающая готовность подчиниться некоему решению, и даже ощущалось ожидание решения, способного слить хаотичную толпу в единый кулак. Было много военных, стариков, много молодежи, подростков, явно с окраин, бедно и серо одетой и злой. Некоторые сосали дешевое пиво и кидали пустые бутылки под ноги, чтобы они разбились. «Намагничено там, что ли?» – равнодушно подумал Глеб. Немногочисленные милиционеры ничему не препятствовали, они были вооружены дубинками, наручниками, овчарками, которых разрешалось дружелюбно трепать по холке. Светофоры на перекрестке не работали, поэтому машины пробирались как бог на душу положит, без конца сигналя в бессильном негодовании. А так, стоял погожий летний вечер, освещенный косыми лучами закатного розового солнца.

Соседи по кофейне продолжали без устали трындеть о творчестве, о любви, не обращая внимания на телевизор, по которому профсоюзный лидер Белов в политкорректных выражениях прозрачно намекал едва ли не на политический переворот, который может случиться в ближайшие сутки.

– Любовь – оборотная сторона эгоизма, – сообщил кто-то. – Но если любить только себя, что будет?

Наконец перед кофейней притормозило такси, из которого выпорхнула Лиза. Одетая как девушка, которая хочет нравиться, она выделялась в сером потоке ярким рекламным пятном. Наказав водителю ждать, девушка легко вбежала в «Шантиль». Ее появление можно было сравнить с прыжком пантеры на скотный двор. Не замечая оценивающих взглядов, Лиза практически подбежала к столику, за которым расположился Глеб. Она поцеловала его в губы и расслабленно плюхнулась в кресло напротив, отбросив волосы со лба. Глеб поймал себя на том, что не испытывает естественного для мужского тщеславия лестного чувства, когда такая незаурядно красивая девушка выбирает его, и только его: может быть, и потому, что она хотела, чтобы он почувствовал это. Она легла подбородком на кулаки и, улыбаясь, сказала:

– Капибары – это большие морские свинки, милые травоядные существа, которые хорошо умеют плавать. Совсем миролюбивые.

– Вот как? Не знал.

– Знал, знал. Но я тебе все равно верю.

– Ладно. Вот, я заказал для тебя кофе.

– Прекрасно. Люблю выпить чашечку кофе вечерком.

– Вечерний кофе – к бессоннице.

– Прекрасно. Именно этого я и хочу.

– У тебя глаза блестят.

– Это от удовольствия. Давай уедем.

– Зачем?

– Увидим другие страны. Станем свободны.

– Зачем?

– Странный вопрос.

– Не более странный, чем само предложение.

– Папа настаивает, чтобы я уехала срочно.

– Что ж, поезжай.

– Без тебя?

– Ну, от меня-то папа этого не требует.

– Я хочу, чтобы мы уехали вместе, Глеб.

– Это еще почему?

– Потому что я люблю тебя.

Он надел темные очки. Потом снял их. Постучал дужкой по блюдцу. Затем тыльной стороной ладони уперся в подлокотник кресла, слегка нагнулся к девушке, перевел дух и тихо процедил:

– Вы что тут все, с ума посходили?

– Кто это – все? – оторопела Лиза.

Очки с хрустом переломились в его кулаке. Она увидела капли пота на лбу. Лицо перекосила гримаса ярости.

– Кто все? – прохрипел Глеб и отбросил очки в сторону.

Сидевшие рядом стихли и оборотились к нему.

– Все! – рявкнул он так, что Лиза вздрогнула, а в зале примолкли. – Везде! Всюду! Бубнят и бубнят! Любовь-любовь, любовь-любовь. Нашли себе оправдание – любовь! Гнусные морализаторы, извращенцы, пожиратели детей, уроды! Только скажи, предупреди заранее – это любовь, и можешь делать любую мерзость! – Он обвел всех безумным взглядом. – Чего уставились, пустобрехи? Сейчас вылетит птичка!