— Ваш обоз казаки взяли?

— Засаду нам устроили на пути…

— Головин с вами был?

При упоминании сего имени Лефорт в тот же миг вскипал страстным гневом, тут же чуть не расплакался.

— Что вы все время о Головине пытаете? Будто я вам чужд и не годен. А я настрадался сполна, зубов лишился от цинги… Он изменник! Нас схватили! И невесту сразу же схватили и поташили куда-то! А Головина я не видел… Он в арьергарде ехал! С княжной на одной нарте!

— Ты же сказал, невесту схватили и потащили?

— Точно так, ваше высокопревосходительство! Сие я зрел, и она кричала… А по голосу вроде бы служанка ее, Пелагея.

— Отчего же ты решил, что Головин изменник?

— Свалкою воспользовался, взял невесту и бежал! Или служанку… Да велико ли значение? Когда нас согнали в кучу, уже не было его!.. А казаки югагира сего, Тренку, в тот час казнить вздумали. Шест в рукава пропихнули, к оленю привязали да угнали в тундру, волкам на поживу. Там стаи повсюду рыщут! Куда люди идут, туда и звери, и ежели отстал — подбирают… И еще в тех землицах люты живут! Образом-то словно люди, только росту исполинского и нрава звериного!..

От воспоминаний горячка несносной сделалась, Лефорта заколотило.

— Тебе след забыть сие, — пожалел его граф. — Поправишься, тогда и поведаешь о злоключениях своих. Я тебе лекаря пошлю.

Данила его за руку схватил:

— Повезли нас в острог, я дорогою убежал! Едва не замерз, волки меня окружили, я уж молиться стал… Но из огня да в полымя попал! Люты у стаи хищной меня отняли и к себе в землянку принесли! Звероподобные сии чудовища парами живут, в глубоких ямах, крыша на подпорках. И посередине огонь горит! В чане отмыли, по телу вдоль линию провели и быка намалевали краскою алою. Должно, разрубить да изжарить хотели! Когда они за дровами пошли, я малицу свою схватил, портки надел и убежал!

В россказни сии Брюс не поверил, отнес их к домыслам ума воспаленного, однако опровергать не стал, ибо с лейтенантом следовало говорить, как с дитем малым.

— На что же опасности себя подвергал? Мог ведь погибнуть…

— Оттого, что помнил наказ ваш — глаз не спускать с капитана! Поскольку сбежал сей изменник, мыслил найти его и под арест взять. Вашего гнева опасался… Повсюду искал, да затаился он где-то в тундре. Либо у нганасан скрылся вкупе с княжной Тюфяккной. А может, к лютам угодили! Вы, ваше высокопревосходительство, двери все заприте и стражу поставьте! Люты и сюда могут добраться! Они по пятам идут! Ежели словите, то я научу, как их губить…

Выпытывать что-либо о календаре Брюс не стал, узрев у Данилы помрачение ума и горячку: вопросы о вещей книге совсем бы возбудили его, и потому граф кликнул лекаря и велел ему быть при хвором неотлучно и записывать все, что бы он ни произнес в бреду либо при прояснившемся сознании. Сам в тот же день спешно отбыл в Петербург, чтоб встретиться с Меншиковым, речи его нынешние послушать и по признакам косвенным проверить свою догадку, привез ли якутский воевода календарь югагирский.

В измену Головина граф также не поверил и полагал, что между ним и Лефортом по молодости лет спор вышел из-за девиц, коль дело у них до дуэли дошло. И так рассудил: если Ивашка спасся от пленения вкупе с княжной, знать, есть еще надежда, что обмен невесты на календарь состоится.

Светлейший приехал с богомолья благостным и встретил радушно, как бывало в прошлые времена при Петре Алексеевиче, — даже похристосовались с троекратным целованием. Верно, князь полагал, что теперь-то отставленный Брюс неопасен и никаких неудобств ему чинить не будет.

— Чем же займешься ныне, Яков Вилимович? — спросил участливо, но с иронией скрытой. — Коль отставки попросил? Поди, науками своими чародейскими?

Брюс не менее его на себя благодушия напустил.

— Науками и займусь, — ответил. — В светлое Воскресение я князя Долгорукого встретил. Озабочен имением своим, что в Глинках близ Москвы, мол, в запустение приходит. Так сговорились мы, куплю я Глинки и удалюсь от мира, как давно мечтал.

— Без жизни столичной, чай, скучно тебе станет в уединении?

— Недосуг будет сим чувствам предаваться, когда в руках твоих грядущее, — просто сказал Брюс, будто между прочим. — Мне ныне путешествие предстоит не по прошлому, как путешествуют иные отставные, а по будущему. Занятное дело, скажу тебе, Алексашка…

И узрел, как Меншиков с лица сменился.

— Позволь полюбопытствовать, каким же образом? Мудрена ты говоришь…

— Лефорт из югагирской землицы приехал, — самодовольно сообщил граф. — И книгу вещую, Колодар чувонский, мне доставил.

В юности Алексашка еще был проще и любопытнее и всяческим фокусам в тот же час верил, когда Брюс, потешая молодого царя, их показывал. Он замирал, ровно суслик, пялил глаза удивленные и делал при сем губы трубочкой, отчего смешон был невероятно. И в сей час он подобную гримасу на лице своем обозначил, да спохватился:

— Как же твой Лефорт привезти ее сподобился?

— В суму дорожную положил и доставил.

— И в каком же виде сия книга?

— В обыкновенном: бумажная, переплет кожаный. И писана письмом чувонским, коему Лефорт выучился. И ныне меня обучает.

Светлейший головою потряс:

— Ой, и врешь ты, Яков! Быть сего не может!

— Отчего же?

— Нету у югагиров календаря! — с простецкой уверенностью выпалил он. — Вернее сказать, есть, да только каменный. И привезти его никак невозможно, ибо камни сии по всем полунощным землицам разбросаны!

Брюс надменное удивление выразил:

— Да кто же тебе нелепицу такую донес? Ужель воевода якутский?

И тем самым заронил искру сомнения, ибо Меншиков стряхнул с себя благодушие и озаботился. А граф ему еще добавил:

— Отослал его в монастырь, там ему и место. Да еще под твою милостливую руку попал в Страстную неделю. За сей дерзкий обман след бы на цепь его посадить. Поди, доложил, будто Головин с Лефортом сгинули? А югагира Тренку волкам живьем скормили? Лютой смерти предали?.. Да, Алексашка, тяжко тебе будет без меня управляться, когда обман кругом и измена.

— Неужто с воеюдой повидался? — высказал светлейший вслух мысль подспудную.

— На что сей лжец, коль у меня в имении Лефорт отдыхает, живой и здоровый?

Полная растерянность у Меншикова с юных пор выражалась в том, что глаза его начинали беспорядочно рыскать, а сам он цепенел и пребывал в некоем отупленном молчании. И если ранее ему требовалось много времени, дабы собраться с мыслями, то к зрелости срок сей сократился во много раз.

— И что же ты теперь намерен делать? — уже через минуту спросил он.

— Куплю имение у Долгорукого и уединюсь, — внутренне торжествуя, проговорил граф. — Вещая книга требует тишины и покоя.