— А что за этой бамбуковой рощей?

— Рисовые поля, — ответила Сотико.

— А дальше?

— Наверное, деревни. Здесь, на острове Сикоку, — охотно рассказывала японка, — живет очень много людей, много рисовых и чайных плантаций. Кажется, именно с Сикоку ваш профессор Краснов вывез кусты нашего чая на Кавказ, и скоро вы будете пить русский чай, не догадываясь, что он японский.

— Должно быть, у вас много и рыбаков?

— Конечно! С чего бы мы жили, если бы не рыба?

— У них хорошие лодки?

— Наверное, если выходят далеко в море…

Николай Шаламов одобрил качество окороков.

— Закуска что надо! — сказал он. — Конфетки тоже вкусные. Вижу, что в дороге не пропадем… Когда бежим‑то?

Панафидин все уже продумал.

— Не будем загадывать дня, — ответил он. — Дождемся ночи с проливным дождем. Часовые попрячутся в будки, вот тогда выходи к столбу и полезем прямо через бамбук.

— Огурцов бы еще! Без огурцов кто ж удирает?

— Купим и огурцов, — согласился Панафидин…

В один из дней над Мацуями с вечера нависла грозовая туча, деревья в саду притихли, даже не шевелилась листва. Сергей Николаевич лежал на кровати, мысленно уже прощаясь с товарищами, он рассеянно слушал их скучные разговоры о том, что на войне, как и в любви, одному повезет, а другому — никогда… Доктор Солуха убежденно доказывал:

— Как хотите, господа, а слепой случай и военное счастье имеют на войне прямо‑таки роковое значение.

«Никита Пустосвят» недавно вышел из карцера.

— Еще бы! — сказал он. — У нас в отсеке восемь человек зажарило. А в углу сытинский календарь висел. С картинками! Так бумага на нем чуть по краям обуглилась. Вот и пойми после этого, что за наука — физика? Учим в гимназии одно, а в жизни все получается шиворот‑навыворот.

— Бывает… У меня в каюте все разнесло. Даже борт выдрало. А зеркало осталось висеть без единой царапинки.

— Помню, когда рвануло на шкафуте, все, кто там был, в куски разлетелись. А меня только носом в палубу сунуло — и, как видите, живой. Сегодня в ресторане пиво пил…

Грянул гром, над Мацуями прошумело ливнем. Под говор товарищей, ничего им не сказав, Панафидин вышел из барака. Возле столба его дожидался Шаламов, держа сетку с огурцами. Он сразу повесил себе на шею два тяжелых окорока, перевязанных бечевкой, и в этот момент великан матрос напомнил мичману образ веселого обжоры‑Гаргантюа в иллюстрациях Густава Дорэ.

— А вы с конфетками и огурцами — за мной!

Он, словно дикий вепрь, вломился в заросли бамбука, а Панафидин за ним. Оказалось, что японцам незачем было ставить тут заборы и часовых — бамбук оказался страшнее. С неба сверкали молнии, лил дождь, а Шаламов где‑то… пропал.

— Эй! — позвал его мичман. — Ты чего копаешься?

— Застрял, — донеслось в ответ. — Рази ж это лес? Наставили тут палок всяких, не пройти и не проехать… Вот у нас в деревне лес — так это лес! Даже с разбойниками…

Не хватало, чтобы он предался воспоминаниям.

— Пошел вперед, — понукал его мичман сзади.

Треск усилился, и казалось, что этот треск бамбука сильнее грома небесного. Шаламов в каком‑то исступлении выворачивал из земли бамбучины, повергал жесткие стволы наземь, ломил напропалую, прокладывая путь через рощу, а за ним продвигался мичман Панафидин — с конфетами и огурцами.

Наконец треск кончился. Но раздался… плеск.

— Чего ты там? — спросил Панафидин, еще сидя в бамбуке.

— А, мудрена мать… — слышалось. — Да тут по горло…

— Вода, что ли? Так чего испугался? На то мы и моряки, чтобы воды не бояться. Где ты, Николай? Коля, где ты?

— Да здесь я! Спасите… тока б выбраться…

Раздался гудок паровоза, вдали потеплело от вагонных огней: это из Мацуями прошел в сторону гавани поезд. Поддерживая друг друга, матрос с мичманом едва выкарабкались из глубокого рва, заполненного жидкой отвратной грязью. Скользя соломенными лаптями, поднялись на взгорье, за которым стояла кирпичная казарма, через окна, ярко освещенные, были видны японские солдаты, играющие в карты.

Два тяжелых окорока висели на шее Шаламова.

— Ну, ваше благородие, кажись, влипли.

— Валяй прямо, — прошептал мичман.

— Да там, эвон, часовой гуляет.

— Ну и хрен с ним! Пускай гуляет. Нам‑то что?..

Продефилировали под самыми окнами. Из будки уборной выбежал японец, но даже не обратил внимания на русских беглецов. За ним глухо стукнула казарменная дверь. Под проливным дождем шли по какой‑то дороге, минуя деревни и поселки фабричного типа. Отшагали всю ночь, лишь под утро свернули в сторону и углубились в мокрый лесок. Светало…

— Присядем, — сказал Панафидин. — Надо обсохнуть.

Ножа не было. Зубами, как волки, обкусывали по краям жирный и вкусный окорок, заедали его огурцами. Проснулись первые птицы. Перед беглецами открылась панорама обширной долины — там серебром блистали пруды и рисовые поля, сады напоминали субтропики. Далеко‑далеко полаивали собаки.

Шаламов проникся философским настроением:

— А все‑таки, скажу я вам по совести, хорошая штука — свобода! Что бы я сейчас делал, если бы не бежал? Допустим, слопал бы завтрак. Потом обед. Ну ужин… Этого всего мало для человека. Вот сижу я здесь, и мне очень хорошо.

— Прекрасно, — согласился Панафидин, умиленный.

Солнце всходило. Из деревень дорожками и тропинками шли дети. Очень много детей. Они торопились в сельские школы. А где‑то за лесистой горой горланили петухи. Шаламов сказал, что он тоже ходил в школу. Из своей деревни — до села, туда и обратно верст по десяти кряду. Приятно вспомнить.

— Дети, в школу собирайтесь, петушок давно пропел, поскорее одевайтесь, а вот дальше… забыл! В литературе мне всегда не везло. Зато в арифметике… у‑у‑у. Хоть сейчас спрашивайте, семью восемь сколько будет, я вам сразу отвечу: будет ровно пятьдесят шесть.

Неожиданно стайка детей замерла посреди дороги. Их головы разом повернулись в сторону беглецов. Шаламов ползком на животе укрылся в кустах, за ним — мичман.

— Заметили или нет, как ты думаешь, Коля?

— Лучше тикать отседова… от детей подальше.

Но лес скоро кончился, опять завиднелись деревни, и весь день пришлось провести на опушке, сидя под высокими соснами, безропотно отдаваясь на съедение жгучим японским муравьям.

— Сами‑то японцы махоньки, — рассуждал Шаламов, — зато муравьи ихние… не приведи бог — с нашего таракана! Вечером, когда стемнело, они тронулись дальше.

* * *