— Я понимаю вас лучше, чем вы думаете, — сказала она. — Эта картина как будто подтверждает самое себя.

Бельмонте неуверенно покачал головой.

— Подтверждает? Это не совсем то, что я имел в виду. — Он с минуту размышлял, потом сделал бровями движение, наверное долженствующее означать, что он не желает иметь дело с непонятными ему вещами. — Я имел в виду другое… — Он кивнул в сторону проигрывателя: — Вот, послушайте-ка Баха.

— Да, у вас, как всегда, Бах.

Бельмонте улыбнулся.

— Сегодня в мои планы не входило тревожить Иоганна Себастьяна, но я все же решил поставить его — в вашу честь. Так вот, обратите внимание: это сочинение состоит из двух частей, и каждая из них повторяется. Тоника первой части — «соль», а заканчивается она в тональности «ре»… Чувствуете? Теперь дальше: кажется, что пьеса кончилась в этой тональности, но вдруг этот хитрец Бах одним прыжком опять перебрасывает нас к началу, где тоникой опять является «соль», а потом снова переходит в тональность «ре». Мы даже не успеваем понять, каким образом, но это повторяется раз за разом… Что вы об этом скажете?

— Скажу, что это потрясающе. — Хулия внимательно прислушивалась к аккордам музыки. — Это как кольцо, из которого не вырвешься… Как на картинах и рисунках Эшера, где река течет, низвергается вниз, образуя водопад, а потом необъяснимым образом вдруг оказывается у собственного истока… Или как лестница, ведущая в никуда, к началу себя самой.

Бельмонте, довольный, закивал.

— Вот-вот. И все это можно проиграть в различных ключах. — Он взглянул на пустой прямоугольник на стене. — Самое трудное, думаю, состоит в том, чтобы понять, в какой точке этих кругов ты находишься.

— Вы правы. Боюсь, мне пришлось бы слишком долго объяснять, но во всем, что происходит с этой картиной и вокруг нее, действительно присутствует нечто из того, о чем вы сейчас говорили. Когда думаешь, что история закончена, она начинается снова, хотя и развивается в ином направлении. Или это только кажется, что в ином… Потому что, возможно, мы не сдвигаемся с места.

Бельмонте пожал плечами:

— Это парадокс, разрешить который должны вы и ваш друг-шахматист. Я ведь не располагаю теми данными, какими располагаете вы. А кроме того, как вам известно, я всего лишь любитель. Я даже не сумел додуматься, что эту партию следует играть назад. — Он долгим взглядом посмотрел на Хулию. — А принимая во внимание Баха, это для меня и вовсе не простительно.

Девушка сунула руку в карман за сигаретами, размышляя об этих неожиданных, новых для нее истолкованиях. Как нитки от клубка, подумала она. Слишком много ниток для одного клубка.

— Кроме меня и полицейских, к вам за последнее время приходил кто-нибудь с разговорами о картине?.. Или о шахматах?..

Старик ответил не сразу, точно стараясь угадать, что скрывается за этим вопросом. Потом пожал плечами:

— Нет. Ни о том, ни о другом. Пока была жива моя жена, к нам приходило много народу: она была намного общительнее меня. Но после ее смерти я поддерживал отношения только с несколькими друзьями. Например, с Эстебаном Кано. Вы слишком молоды, чтобы знать это имя, а он в свое время был известным скрипачом… Но Эстебан умер — зимой будет два года… Честно говоря, моя маленькая стариковская компания сильно поредела, я — один из немногих, кто еще жив. — Он улыбнулся слабой покорной улыбкой. — Один хороший друг у меня остался — Пепе. Пепин Перес Хименес, тоже на пенсии, как и я, но все еще похаживает в казино, а иногда приходит ко мне сыграть партию-другую. Но ему уже почти семьдесят, и у него начинает болеть голова, когда он играет более получаса. А он был сильным шахматистом… До сих пор иногда играет со мной. Или с моей племянницей.

Хулия, достававшая из пачки сигарету, замерла. А когда снова зашевелилась, то продолжила свое занятие очень медленно, как будто резкое или нетерпеливое движение могло спугнуть то, что она услышала.

— Ваша племянница играет в шахматы?

— Лола?.. Да, и довольно прилично. — Инвалид улыбнулся с каким-то странным выражением, словно сожалея, что достоинства его племянницы не распространяются и на другие стороны жизни. — Я сам учил ее играть — много лет назад. Но она превзошла своего учителя.

Хулия старалась сохранять спокойствие: нелегкая задача. Она заставила себя медленно зажечь сигарету, сделала две медленные затяжки, медленно выдохнула дым и только тогда заговорила снова. Она чувствовала, как сердце стремительно колотится у нее в груди. Выстрел наугад.

— Что думает ваша племянница о картине?.. Она была согласна, когда вы решили продать ее?

— О, она была просто в восторге. А ее муж — еще больше. — В словах старика прозвучала нотка горечи. — Думаю, Альфонсо уже рассчитал, на какой номер рулетки поставить каждый сентаво, вырученный за ван Гюйса.

— Но их ведь еще нет у него, — уточнила Хулия, пристально глядя на Бельмонте.

Инвалид невозмутимо выдержал ее взгляд, но долго не отвечал. Потом в его светлых влажных глазах мелькнуло — и исчезло — что-то жесткое.

— В мое время, — проговорил он неожиданно добродушно, и Хулия уже не улавливала в его глазах ничего, кроме кроткой иронии, — говорили так: не следует продавать лисью шкуру прежде, чем подстрелишь лису…

Хулия протянула ему пачку сигарет.

— Ваша племянница когда-нибудь говорила что-либо о тайне, связанной с этой картиной, с ее персонажами или с этой шахматной партией?

— Не припоминаю. — Старик глубоко затянулся табачным дымом. — Вы были первой, кто заговорил об этих вещах. А мы до того момента смотрели на нее, как на любую другую картину. Ну, может, не совсем как на любую другую, но не обнаруживали в ней ничего из ряда вон выходящего… А уж тем более таинственного. — Он задумчиво посмотрел на прямоугольник на стене. — Казалось, в ней все на виду.

— А вы не знаете, в тот момент или до того, как Альфонсо познакомил вас с Менчу Роч, ваша племянница ни с кем не договаривалась о продаже картины?

Бельмонте нахмурился. Похоже, возможность такого поворота событий была ему крайне неприятна.

— Надеюсь, что нет. В конце концов, картина-то была моя. — Он взглянул на кончик сигареты взглядом умирающего, которого готовят к последнему причастию, и улыбнулся хитроватой улыбкой, исполненной мудрого лукавства. — Она и до сих пор моя.

— Можно задать вам еще один вопрос, дон Мануэль?

— Вам все можно.

— Вы не слышали, ваши племянники не говорили когда-нибудь о том, что консультировались со специалистом в области истории искусства?

— По-моему, нет. Не помню. Но думаю, что такую информацию я не забыл бы… — Он был явно заинтригован, и в глазах его снова появилась настороженность. — Ведь этим занимался профессор Ортега, верно? Я имею в виду — историей искусства. Надеюсь, вы не хотите сказать, что…

Хулия мысленно скомандовала себе придержать коня. Она зашла слишком далеко и постаралась выкрутиться при помощи самой ослепительной из своих улыбок.