«Я трахаю твое душевное спокойствие, Джо».

Врач вытащила комплект из упаковки и начала его раскладывать. В спине и коленных суставах появилась ноющая боль — реакция на адреналиновую встряску. Я знал, что это за комплект. Ноги Лекси были обожжены так сильно, потому что Дав снял с нее трусы и колготки, прежде чем усадить на бак. Изоляция там отстала, поэтому поверхность горячего медного бака два с половиной часа находилась в непосредственном контакте с ее бедрами и ягодицами. Я готов был выдержать все — и гвоздь, которым пробили ей череп, и синяки на лице, и красные рубцы на шее в том месте, где он ее душил, но вот отсутствие нижнего белья… эта деталь вызвала у меня тошноту.

Дансо заботился обо мне по-отцовски: все время держался рядом, постоянно заговаривал, всячески помогая сохранить самообладание. Он оставался со мной, пока мы ездили в участок и я проходил неприятную процедуру анализа на ДНК: да, мы все еще делили постель, хотя от секса остались одни лишь жалкие воспоминания. Я позволил этому болвану доктору взять то, что ему было нужно, — волосы и образец крови. Остаток дня я провел, пытаясь не думать о том, как лаборант где-нибудь в Глазго отсортировывает мою ДНК от ДНК Дава.

«Я трахаю твое душевное спокойствие, Джо».

Медсестра прекратила свою работу и стала смотреть, как врач достает из комплекта зеркало.

— Я правильно думаю? — спросила она. — Консультант сказал вам, что все в порядке?

Врач посмотрела на нее поверх очков.

— Собственно, да. Я считаю, что он дал разрешение.

— Все из-за ожога промежности. Он действительно сложный. Вы ведь об этом знаете, правда? — Медсестра подошла поближе к постели. Врач откинула простыни и осторожно раздвинула Лекс ноги. — Это может усилить отечность.

Подняв глаза, я увидел, что Дансо смотрит на меня. Я знал, что означает его взгляд: «Тебе не хочется это видеть, тебе не хочется при этом присутствовать». Кровь стучала у меня в голове. Врач отвернула бинт между ног Лекси, всячески стараясь не сдвинуть катетер — и этого с меня было достаточно. Я встал, на ватных ногах вышел из комнаты и остановился в коридоре, тяжело дыша. Секунду спустя дверь хлопнула, я обернулся и увидел Анджелину с непроницаемым лицом. В больнице было жарко, и она расстегнула пальто, а в правой руке сжимала платок — наверное, вытирала им лоб или глаза.

— Мне пришлось выйти, — сказал я. — Я не могу это видеть.

— Я знаю.

Она немного постояла, глядя на меня и ничего не говоря.

— Ну что? Чего ты хочешь?

— Джо! — тихо сказала она. — Когда она очнется…

— Ну?

— Когда вы ее увидите. Вы не…

— Что не?..

— Вы не дадите ей понять, что испытываете к ней отвращение?

Я молча смотрел на нее. Несколько минут я ничего не понимал.

— Что? — До меня никак не доходило. — Что ты сказала?

Наступила пауза. Потом она произнесла:

— Не позволяйте ей думать, что испытываете к ней отвращение.

— Анджелина! — сдавленным голосом сказал я. — Я этого не говорил. Что бы ты ни думала… я этого не говорил.

На следующее утро в девять часов прибыла мать Лекс, волоча за собой багаж. Из-под твидовой юбки торчали тощие лодыжки в дорогих чулках. На каштановых волосах красовалась каракулевая шапка, купленная в «Харродз».

— Это обязательно должно было случиться, Джо, — войдя, ядовито сказала она. — И простите, но я во всем виню вас. Вас и вашу работу.

Я не ответил. Просто смотрел, как она поцеловала Лекси, как отчитывала медсестру за тонкую струйку слюны, стекавшую у Лекс по подбородку. Смотрел, как она изучала палату и устраивалась поудобнее, вешала шляпу и пальто, пристраивала свои пожитки и с чопорным видом садилась, придерживая рукой юбку — ведь я такая свинья, что обязательно стану заглядывать ей под юбку, дерьмовой старой кобылице. Я не произнес ни слова.

Мы сидели так тридцать шесть часов, ведя молчаливую битву — кто первый сдастся, кто бросит дежурство, тот и проиграл. Я проводил время, развалившись в кресле, угрюмо глядя перед собой и сжимая в руке брошюру под названием «Управляя своим будущим после ожогов — психосоциальные проблемы». Она сидела прямо, недовольно поджав губы, то и дело бросая поверх очков взгляд на кроссворд, напечатанный в «Телеграф». Я все время за ней следил, чтобы она не попыталась включить свой мобильный телефон. Нам всем велели не поддерживать контакты с окружающим миром, даже с родственниками и друзьями, и я не собирался давать ей ни одного шанса. Потому что у полиции возникла проблема.

Сначала, узнав о Лекс, все в Обане втайне почувствовали облегчение — Малачи Дав наконец-то нанес свой удар, причем пострадал всего один человек, а не сотни, как того боялись. Но теперь стало ясно, в чем тут загвоздка — с точки зрения Дава, его работа была выполнена, так как он считал, что Лекс умерла. А действительность оказалась совсем другой. Один местный репортер узнал, что в номере для изнасилованных кто-то живет. Он не успел связать это с резней на острове Свиней, но когда его информатор в полиции категорически отказался что-либо ему сообщить, журналюга понял, что тут что-то есть, и начал копать. Дансо сходил с ума, пытаясь все это скрыть, — он был уверен, что с Давом покончено, но хотел получить доказательства, прежде чем что-то попадет в газеты. Нам нужно было тело. На окнах отдельной палаты имелись ставни, а всех приходящих сюда врачей и медсестер предупреждали о том, чтобы они ничего никому не рассказывали, даже друзьям. Тем не менее было ясно, что рано или поздно кто-то проболтается и все выйдет наружу. Но если мать Лекси хотя бы протянет руку к своему телефону, я буду тут как тут.

Анджелина пыталась заставить нас покинуть палату, чтобы немного отдохнуть — в комнате для родственников стояли кушетки, где можно было прилечь, — обещая позвать, если что-нибудь случится. Она ковыляла туда-сюда, приносила кофе и «сникерсы» и все время спрашивала, когда Лекс придет в сознание. На второй день в одиннадцать часов утра она принесла четыре пончика в полосатой бело-розовой коробке, украшенной изображением голубой шапочки шеф-повара. Накрыв салфеткой стул, стоявший рядом с матерью Лекс, аккуратно выложила на него пончики.

Взглянув на них, моя теща коротко рассмеялась.

— А говорят, что нынешняя молодежь не знает, как правильно питаться.

Анджелина замерла, и на секунду я подумал, что сейчас она заберет пончики обратно. Но она этого не сделала. Вместо этого она выпрямилась, спокойно направилась к моему креслу и поставила коробку, а рядом с ней стаканчик кофе.

— Моя мать умерла, — сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, но заставив всех поднять на нее взгляд. — Моя мать умерла, но она была красивая. Она была красивая и добрая. И она меня любила.

Я посмотрел на Анджелину. За последние две недели ее волосы отросли настолько, что теперь полностью закрывали проплешины. Они были причесаны и даже слегка блестели. Кажется, она подкрасила брови и ресницы, а на мать Лекс смотрела с некоторым вызовом.