Подправив матрас, Милена как можно тише села. Надоевшая старая комната: оранжевые стены, облупленные старые плинтуса с щербатыми наслоениями краски. Камин, теперь уже без дымохода; черные урны угольных обогревателей.

Милене-ребенку не хотелось шевелиться. Веки у нее были припухшие, в глаза будто насыпали песок. Почти всю ночь напролет она читала. Поначалу, конечно, хотелось упасть в кровать и заснуть, но если б она это сделала, то мешала бы другим носиться из комнаты в комнату. Потому, как своего рода компромисс, она бралась за книгу: пусть себе носятся, лишь бы ее не трогали.

Книга была биографией Эйнштейна. За несколько дней до этого Милена случайно услышала, как о нем говорили дети. «Ну вот, опять что-то незнакомое», — подумала она с тоской. А потому отправилась в Музей и отыскала эту книгу. Открыв ее, взглянула на фотографии. В том числе и на фото Эйнштейна в детстве. Уже тогда на губах у него играла печальная саркастическая улыбка. Бидермейер[14]— так звали его остальные дети, — как честно сработанную, бесхитростную мебель, потому что он неизменно говорил своим учителям именно то, что думает. В шестнадцать лет, чтобы выбраться из Германии, он притворился, что у него нервное истощение.

Промычала что-то Сьюз, отворачиваясь от солнца. Милена встала и натянула комбинезон, брошенный перед сном прямо на пол. Все было предусмотрено для того, чтобы по утрам быстрее ретироваться из комнаты. Сунув ноги в черные шлепанцы, она выскользнула из своей секции. Секция состояла из трех больших комнат, где спало девять девочек.

В передней висела школьная доска, на которой был выведен график дежурств: имена на английском, задания на китайском. Милена в нем не значилась. Она считалась дефективной и от заданий была освобождена.

К завтраку Милена спустилась не умывшись. В Детском саду она слыла грязнулей, и было принято считать, что от нее пахнет. Судя по тому, как с ней иной раз разговаривали дети — одним ртом, не вдыхая, — Милена понимала: они специально задерживают дыхание, когда она рядом. Но на девятерых девочек в секции приходилась лишь одна ванна. Потому, когда Милена умывалась наравне со всеми, ей приходилось выстаивать с ними в очереди и раздумывать над тем, что сказать. Потому что все, о чем ни заговоришь, выдавало незаполненность ее памяти, скудость ее информационного багажа.

По ступеням боковой лестницы она протопала прямиком до подвала. Остальные дети спускались по центральной анфиладе, предпочитая идти в столовую более коротким и освещенным путем. Милена же проходила по всей длине здания, цокольным этажом. Ей здесь нравилось. Этот старый многоквартирный дом был возведен полтора века назад, перемычками между несколькими световыми башнями. Сами башни, облицованные изнутри кафелем, с пролегающими по стенам полосами света, имели сходство с какой-нибудь лабораторией, но наверху у них сквозной синевой горело небо. Свет с семиэтажной высоты просеивался через хаотичное нагромождений труб, балок, лифтовых шахт — прямо какой-то потаенный город. На крыше здания директор держал ульи. Снизу можно было различить пчел — скопище деловито снующих жирненьких точек. Пчелы неустанно трудились; Милене нравилась их преданность своему делу.

Считалось, что башни и крыша не являются территорией Детсада. Чтобы разжиться медом, дети то и дело совершали набеги на ульи и с визгом носились вечерами по подвалу, играя в прятки. Они врывались в комнаты к Няням (те жили на нижнем этаже) и с заполошным смехом бегали, пока те за ними гонялись. Самим Няням было лет по тринадцать-четырнадцать. Они тоже смеялись. И вот тогда, ночами, пока остальные дети резвились, Милена, оставаясь одна в комнате, могла спокойно почитать.

Милена шла и пыталась вспомнить, что именно она прочла нынче ночью. Она была приятно удивлена, что первую жену Эйнштейна, оказывается, звали Милева. Они вместе жили в Берне, когда он был гражданским служащим. А в день их свадьбы он забыл ключи от квартиры. Милева тоже была из Чехословакии, как и Милена.

Ведь так? Из Чехословакии? Или все же нет? Милена слегка расстроилась от того, что не помнит национальности первой жены Эйнштейна. «Ну почему, почему у меня это не получается? — грустно размышляла она, шаркая по полу. — Просто недоумок какой-то. Да-да, именно недоумок. Все так со мной и обращаются». Вирусы налетали на нее вихрем, но точно так же и отлетали, и все безрезультатно. Милена запоем читала, но книги шли как в прорву, и все впустую. На душе от этого было тоскливо и неуютно.

Она толкнула еще одну дверь и по ступеням поднялась в зал столовой.

Зал был уставлен складными бамбуковыми столиками с гладким резиновым верхом, чтобы было легче вытирать. В солнечные дни все помещение приятно пахло сосновой смолой. Дежурные по столовой все еще раскладывали ложки для завтрака — заспанные, хмурые спросонья дети лет девяти-десяти, расставляющие кружки бездумно заученными движениями.

Няня раскладывала по тарелкам ячневую кашу.

— Доброе утро, мисс Шибуш, — вежливо поздоровалась она. Эта Няня была старше остальных, лет восемнадцати. Милена знала, как ее зовут, но по имени принципиально не называла.

— Угу, — пробурчала Милена в ответ, не особо заботясь об учтивости.

Няня посмотрела Милене вслед — неумытой хмурой растрепе, изнуренной трудом, прочим детям (в том числе и Няне) неведомом, — и лишь покачала головой. Персонал Детсада на Милену давно махнул рукой: по их словам, за нее уже «перестали молиться». Да она и сама начинала понемногу от себя отступаться. В самом деле: что толку читать, штудировать, запоминать, усваивать, если, как ни старайся, как ни лезь из кожи вон, остальных все равно не догнать. Дети подобрее поглядывали на нее жалостливо-скорбными глазами. Более жестокие Милену просто боялись: при всех своих врожденных недостатках, она могла в придачу еще и стукнуть.

Свою ячневую кашу она понесла к угловому столику. По соседству в том же углу уже обосновались Сосунки — Билли Дэн со своей стайкой пятилетних шустриков.

Слышно было, как они играют в угадайку.

Как всегда, верховодил Билли.

— Так, а это что? — спрашивал он и начинал декламировать:

Там, где рожден я, — солнце и песок,

И черен я, одна душа бела,

Английский мальчик — белый ангелок,

А негритянский — черная смола…[15]

— Блейк! Уильям Блейк! — наперебой кричали шустрики.

— «Негритенок»! Стихотворение называется «Негритенок»!

— Правильно, — одобрял Билли с видом победителя. — А издано в сборнике…

— «Песни Неведения»! — не давая ему закончить, дружным хором загомонили его дружки.

Пустая забава. У всех этих сопляков в голове одни и те же вирусы, а они всё фанфаронятся друг перед дружкой своими знаниями, что плещутся в них, как рыбешки в пруду. Сосунки были попросту несносны. Бывало, подсунут из шкодливости кому-нибудь в постель сухой стручок гороха, а сами потом из жалости втихомолку плачут, пока не заснут. За ними приходилось постоянно приглядывать, нянчиться с ними. Дети постарше их обстирывали, гладили им белье. А Сосунки с высокомерным видом капризничали, пытались помыкать, пыжились доказать, что знают больше своих девятилетних опекунов. «Ничего, молодо-зелено», — снисходительно ухмылялись те, кто постарше, всем своим видом показывая, что сами они, в отличие от Сосунков, почти уже взрослые. У ребят повзрослее в чести были практические навыки. Они гордились лотками, за которыми присматривают, обсуждением сделок, куплей-продажей ящиков и стекла, извести и яиц. Они сравнивали между собой разные Братства, присматриваясь, куда со временем податься. Остаться ли лучше в Реставраторах или пойти в Риферы — возводить новые здания вместо того, чтоб ремонтировать старые? А как насчет Фермеров? Воздух, вольная воля, гуляй-не-хочу (в свободные от работы часы, разумеется). Или, скажем, Резинщики, Скорняки, а то и Фармацевты? Самыми престижными считались, конечно, Доктора — вот уж просто писк, — только кого из них разместят в Доктора? Пожалуй, никого.