в цепочку, напоминающую жизнь ренессансного придворного Кастильоне. Символ приспосабливается к юному любовнику, зрелому воину и престарелому богоискателю. На каждой из этих ступеней, а также еще на многих реальных или воображаемых этапах, он означает что-то иное и все же всегда указует на одну общую и неизменную истину — облака, окружающие солнце, либо подчеркивают его яркость, либо помогают нам к нему приблизиться.

Вспоминается шекспировский принц Гарри[495]:

Я всем вам знаю цену, но пока —

Потворщик первый вашим безобразьям.

Мне в этом солнце подает пример.

Оно дает себя туманить тучам,

Чтоб после тем сильнее ослепить

Своим внезапным выходом из мрака.

Когда б мы праздновали каждый день,

То отдых был бы тягостней работы.

Но праздник — редкость, праздник — торжество.

Нас радует лишь то, что непривычно.

Так именно, когда я прекращу

Разгул и обнаружу исправленье,

Какого никому не обещал,

Людей я озадачу переменой

И лучше окажусь, чем думал свет.

Благодаря моим былым порокам

Еще яснее будет, чем я стал,

Как оттеняет темная подушка

Блеск золота, лежащего на ней.

(пер. Б. Пастернака)

Однако образный строй шекспировского языка, столь близкий по духу к метафорическому искусству ренессансных символистов, по природе дискурсивной речи привязан к одному конкретному смыслу. Импреса — hinc clarior — так ярко светила современникам именно потому, что это — свободная, ничем не удерживаемая метафора, формула, над которой нам дается поразмышлять. Образ являет нам некую сторону мироустройства, которая ускользает от выстроенной последовательности диалектических рассуждений.

Функция метафоры

Возможно, мы чуть ближе подошли к характеристике метафоры и можем теперь объяснить происхожение этого чувства рациональнее, чем это делает Аристотель.

Следует помнить, что метафора у него — всего лишь «фигура речи»; она переносит «переносит имя» с одного предмета на другой (щит — чаша Ареса). Слова для Аристотеля — как раз такие имена, относящиеся либо к отдельным предметам, либо к их классам, причем (по крайней мере в теории) у каждого класса есть имя для неметафорического, «буквального» языка. Метафора в этой системе — всего лишь украшение; она радует слух, поскольку учит видеть неожиданное сходство, однако без нее вполне можно обойтись.[496] Возможно, ближе к истине подошел Цицерон. Он считал, что метафора «возникла по необходимости, от бедности и убожества, но полюбилась своим приятным и занятным характером».[497] Иначе говоря, он сознавал, что в языке есть имена не для каждой вещи и каждого вида, и «когда мы за отсутствием слова выражаемся метафорически, желаемый смысл явствует из сходства с вещью, чье название мы позаимствовали».[498]

Что можно добавить к словам Цицерона? Лишь то, что процесс этот идет постоянно, иначе мы не могли бы пользоваться языком. Главный вопрос, как сказал мне когда-то профессор Джордж Боас, не столько «что есть метафора?», сколько «что есть буквальное?».[499]

Возьмите любое слово или оборот, и вы почти наверняка увидите «мертвую» метафору — такую, что уже прочно вошла в язык. Однако, как ни странно, заблуждение Аристотеля по-прежнему живо в сознании большинства. Мы склонны считать, что язык — едва ли не полный каталог реальности, а все, что нельзя назвать — несущественно. В современной лингвистике есть школа, которая кардинальным образом переворачивает отношения языка и реальности. Согласно этой теории мы сами, посредством языка, создаем категории или даже объекты нашего опыта.[500] Другими словами, природа не знает «естественных классов» в аристотелевском смысле; они возникают из лингвистических категорий. Скажем, мы различаем вещи и процессы, поскольку в языке есть глаголы и существительные. С этой точки зрения, метафора — не перенос смысла, а переустройство мира. Аристотелевский пример означал бы, что мы вправе назвать чашу щитом, а щит — чашей, как ребенок, играя, превращает одно в другое. Даже в другом аристотелевском примере, «Ахиллес — лев», мы просто распространяем категорию «львы» на смелых людей (и при этом, возможно, исключаем трусливых кошачьих), а когда говорим о «светских львах», растягиваем ее вновь, но уже иным образом. Если б это было так, понятие «метафора» утратило бы всякий смысл, ведь не существовало бы некоего привилегированного буквального языка. Против таких крайностей есть что возразить, просто потому что язык — общественное установление, и он развивается по мере надобности. Язык — это орудие, вот почему во всех языках существуют определенные полезные категории. Например, очень вероятно, что любому сообществу нужно было как-то обозначить своего «главу». Иное дело — менее существенные категории; здесь-то и оказывается, что слова, бытующие в одном языке, не имеют параллелей в другом. Вот где почти зримо можно наблюдать разницу между «буквальным» и «метафорическим». В английском категорию «head» (голова) можно распространить на «head of state» (глава государства), «head of a ship» (топ мачты) или «head of a river» (исток реки). В немецком у первого есть точный эквивалент, второе будет понятно, хоть и не идеоматично, а насчет третьего немец задумается, где у реки голова — в истоках или в устье.

Разумеется, иногда категория, созданная одним языком, оказывается такой полезной, что ее подхватывают другие, иногда заимствуя само слово, иногда его перевод, и потом мы уже не можем представить, как без него обходились.

Там, где метафора еще чувствуется, она, можно сказать, выражает временную или приблизительную категорию. Именно потому, что наш мир относительно стабилизирован языком, свежая метафора производит эффект вспышки. Порою нам кажется, что она, разорвав завесу обыденной речи, по-новому озарила мир, позволила иначе взглянуть на его устройство. Нечто похожее, вероятно, лежит в основе прозрений, о которых писали собиратели импрес. Как ни богата наша речь на имена предметов и свойств, для описания процессов и отношений слов, как правило, не хватает. Мы все знаем, что нарисовать взаимоотношения схематически проще, чем описать их словесно. Из-за линейности языка нам трудно удержать в голове описания вроде «жена племянника моего тестя», и сообразить, что это будет — «жена двоюродного брата моей жены», но на схемке все будет понятно с первого взгляда.

Может быть, это одна из психологических причин, по которой «увидеть» интуитивно приравнивается к «понять». Даже «ухватить» имеет немного другой смысл. Цицерон знал о действенности зримого словесного образа, когда писал:

Каждая метафора, если она хороша, напрямую взывает к чувством, особливо же к зрению, которое из них самое сильное; ибо если прочие чувства дают такие метафоры, как «аромат хороших манер»,