Умирающий вдруг захрипел.

– Староссов, если вы еще слышите меня, вспомните о своей матери! Молитесь вместе с ней Любви, явленной миру Иисусом Христом! Возьмите ваше проклятие назад, простите – и Бог простит вам!

Тщетно! Да и что мог мой голос? Ведь я уже лишилась Милости – я потеряла даже свое лицо. Мы все трое оказались вне досягаемости милосердия Божия! Руки мои, как и платье, были перепачканы кровью, как будто я глубоко погрузила их в чью-то – совсем не мою – вину. Впрочем, что значило для меня тогда «мой» и «твой»? Разве мне нужно было это разделение? Разве не от него я отказалась, решившись переступить роковую черту? Во мне еще раз воспрянула некая сила, которая, однако, не принадлежала мне и от которой моя собственная сила, наоборот, словно начала стремительно таять, – я вдруг почувствовала себя умирающей.

– Староссов, поразив своего друга, вы поразите и меня. Все, что принадлежит ему, принадлежит и мне, и все, что падет на него, падет и на меня – и ваше проклятие тоже! Мы не существуем отдельно друг от друга, мы – любовь! Простите его ради меня! Молитесь со мной Любви, явленной миру Иисусом Христом!

Поздно! Лицо его уже покрыла тень смерти. На уста, которые я заклинала, легла печать вечного молчания. Демоны, похоже, одержали победу. И вот теперь, – когда я тоже по своей воле приняла проклятие, – они бросились и на меня! Я ощутила короткую смертельную боль – и все внезапно кончилось…

О дальнейших событиях я могу сообщить лишь то, что мне рассказала Жаннет. Она ни разу не упомянула название моей болезни, и я так и не узнала его, как не узнала и названия болезни моей бедной матери. Впрочем, это не имеет значения. Просто последние бастионы моего духа пали, враждебные стихии ворвались внутрь и завладели и душой, и телом. Врачи, разумеется, были бессильны – да и как могли меня спасти человеческие руки? Ведь я уже была там, где кончается власть человека. Если прежде мои бессонные ночи казались мне жутким шествием сквозь мир Энцио, то теперь я достигла границы этого мира: передо мной открылись врата ада. Но ад не имел ничего общего с теми картинами, которые, по обыкновению, рисует себе религиозная фантазия: в него не нужно было спускаться – он сам поднимался навстречу. Я видела, как вздымаются и катятся волны его огня из долины Рейна, как черные клубы дыма пожирают «согретые любовью» камни моего родного города. Прекраснейший из мостов обрушился в реку. Я слышала, как стремительно приближается рев пламени. Никто не пытался остановить огонь – никто и не мог его остановить, ибо людей на земле уже не осталось. Осталось лишь последнее, страшное одиночество.

И конечно же, появление Жаннет в Гейдельберге именно в тот день, когда врачи прекратили борьбу за мою жизнь, было, в сущности, актом милосердия судьбы. Прочитав мое последнее письмо и все больше тревожась за меня, она поручила хлопоты, связанные с ее переездом, одной из подруг и сломя голову помчалась на вокзал. Мне нетрудно представить себе, в каком состоянии она застала моих домочадцев и друзей, внезапно появившись в доме. Бедная свекровь тогда поднялась с постели, с той же непреклонной решительностью, с какой еще совсем недавно намерена была умереть: она опять боролась за сына, то есть за мою жизнь. Вероятно, это была самая тяжелая борьба, в которую ей когда-либо приходилось вступать ради сына. Впрочем, о душевном состоянии Энцио мне пока не хотелось бы говорить!

Итак, Жаннет рассказала мне, что моя свекровь с рыданиями бросилась ей на грудь, когда она приехала; они ведь знали друг друга еще со времен своей римской встречи. Я же, напротив, не узнала Жаннет, когда она подошла к моей постели, – я тогда не узнавала никого. Но Жаннет, маленькая, добрая Жаннет, которая всегда знала, что мне нужно в данную минуту, конечно, и в этот раз сразу же поняла, что необходимо сделать в первую очередь. Не слушая взволнованных советов моей свекрови, в отчаянии ломавшей себе голову над тем, какое еще светило медицинской науки следует призвать на помощь, она своим тихим, спокойным голосом велела послать за священником, чтобы он соборовал меня. Представляю себе, какое действие оказало это слово на всех присутствовавших! Должно быть, оно прозвучало как удар грома. Но я не сомневаюсь, что Жаннет, со свойственной ей невозмутимостью всегда легко проникавшая в суть непонятных ей вещей, сумела побороть страх бедной хозяйки, объяснив ей двойной смысл этого таинства, которое в зависимости от воли Божьей может быть как последним, предсмертным помазанием, так и источником целительной силы. И все же появление декана в доме моей свекрови навсегда останется для меня великим чудом, которое свершила Жаннет, и, судя по всему, никто не препятствовал ей в этом, потому что смерть и в самом деле нависла над этим домом – никто уже не симулировал ее, и никто не решался ослушаться приказов, отдаваемых от ее имени.

Жаннет потом рассказала мне, что после соборования они заметили первые признаки моего пробуждающегося сознания, так что священник даже решился причастить меня. Мои собственные воспоминания начинаются лишь с того момента, когда я услышала молитву ко Святому Причащению: «Господи, я недостоин, но скажи только слово, и исцелится душа моя». Что же произошло? Может, мне просто приснилось, что я была отлучена от таинства любви Божьей? Я видела нежное мерцание гостии, видела свечи на маленьком столике, наспех приготовленном Жаннет для священнодействия… Ах, это не был стократно осиянный алтарь собора Святого Петра, у которого много лет назад закончилось мое ночное шествие через мир Энцио, но и мое теперешнее ночное шествие сквозь этот мир закончилось так же внезапно – призрачная стихия разрушения вдруг совершенно неожиданно сменилась мертвым штилем, демоны отпрянули от меня, оставили меня в покое, скрылись. Я почувствовала облегчение, хотя была слишком слаба, чтобы осознать это, я лишь, как ребенок, сладко зажмурилась в блаженном ощущении спасенности. Сразу же после этого сознание вновь покинуло меня. Я погрузилась в сон, о котором все присутствовавшие подумали, что это мой последний сон. Только Жаннет вновь и вновь выражала надежду на то, что это, напротив, – возвращение к жизни.

Когда я пришла в себя, – а это, по-видимому, произошло лишь много дней спустя, – я вначале совершенно ничего не могла вспомнить. Ближайшее прошлое было словно вытравлено из моей памяти, я как будто вновь очутилась в детстве, потому что без всякого удивления восприняла присутствие Жаннет, которая опять, как много лет назад, ходила по комнате своими легкими, бесшумными шагами. Ее маленькое, невзрачное старческое личико тихо светилось изнутри, словно она только что получила необыкновенно радостную весть. Но это было ее обычное состояние.

Я следила за ней глазами. Вот она открыла окно, и в комнату хлынул золотистый утренний свет и мягкий, ласковый воздух. Я все еще думала, что нахожусь в Риме. Но тут Жаннет подкатила мою кровать на мягких резиновых колесиках ближе к окну; я увидела горы, пологие склоны, поросшие буковым лесом, и все это было охвачено осенним огнем, уподобилось «согретым любовью» немецким камням. Я увидела крыши цвета ласточкиных крыльев, остроконечные главки стройных церковных башен, нежную рассветную дымку – «голубой цветок» гейдельбергской долины! Неужели весь пережитый мной ужас был лишь сном?