* * *

Франсис открыл раздвижную дверь в остекленной стене и вышел на примыкавшую к больничной палате трапециевидную террасу. Он достал из кармана куртки пачку «Голуаз», закурил – и, не раздумывая, решил, что это его последняя сигарета. Теперь, когда у него родился сын, ему следовало беречься. Сколько же лет сыновья нуждаются в отце? Пятнадцать? Двадцать? Или всю жизнь? Вдыхая едкий табачный дым, он зажмурился, сполна наслаждаясь последними солнечными лучами, пробивавшимися сквозь листву раскидистой липы.

С рождением Тома на его плечи ложился тяжелый груз ответственности, и он готов был его нести.

Воспитание ребенка, забота о нем – это бесконечный бой, требующий ежеминутной бдительности. Беда может грянуть нежданно-негаданно. Внимание нельзя ослаблять ни на миг. Но у Франсиса хватит терпения. Он толстокожий.

Скрежет раздвижной двери в остекленной стене вырвал Франсиса из раздумий. Он оглянулся и увидел Аннабель – она шла к нему с улыбкой на губах. А когда она укрылась в его объятиях, он почувствовал, как все его страхи будто рукой сняло. Их обдувало теплым ветерком, и Франсису казалось, что, пока Аннабель рядом с ним, ему все нипочем. Грубая сила ничего не стоит, если ею не управляет разум. Вдвоем они всегда смогут упредить опасность.

Упрежденная опасность

Невзирая на угрозу, витавшую над нами в виде книги Пьянелли, Максим, Фанни и я продолжали жить как ни в чем не бывало. Мы были уже не в том возрасте, чтобы всего бояться. Мы уже пережили тот возраст, когда надо кого-то убеждать и перед кем-то оправдываться. Мы обещали друг другу одно: что бы ни случилось, мы будем держаться вместе.

Так мы и жили, держась друг за дружку, в ожидании бури, которая, как я все же надеялся в душе, не грянет никогда.

Я изменился и снова обрел уверенность. Тревога, мало-помалу сжигавшая меня изнутри, исчезла. Благодаря новым надеждам, которые окрыляли меня, я стал другим человеком. Конечно, мне было о чем сожалеть: с матерью меня примирила только ее смерть, а Ришара посадили в тюрьму, где вскоре мог оказаться и я. А еще я сожалел о том, что не успел поговорить с Франсисом после того, как узнал, кем он был мне на самом деле.

Пути трех моих родителей давали пищу для размышлений.

Эти трое прожили странную жизнь, борясь со страданиями, страстями и противоречиями. Подчас им недоставало мужества, а порой они проявляли чудеса самопожертвования, внушающего невольное уважение. Они жили, любили, лишали жизни других. Иной раз страсти захлестывали их с головой, но они, конечно, старались совладать с ними как могли. Они старались как могли обеспечить себе незаурядную судьбу. Они старались как могли увязать свою склонность к авантюрам с ответственностью. Они старались как могли склонять слово «семья» по правилам грамматики, известным только им одним.

И мне, принадлежащему к этой семье, предстояло не подражать им, а защищать их наследие, извлекая из него кое-какие уроки.

Невозможно было не учитывать хитросплетение человеческих чувств и характеров. Жизнь наша многогранна, зачастую непонятна и полна противоречий. Жизнь наша хрупка, бесценна и в то же время ничтожна; нас швыряет то в стылые воды одиночества, то в теплый источник молодости. Но самое главное – жизнь наша на самом деле не поддается управлению. Довольно сущего пустяка – и она уже летит под откос. Порой тихое слово, искрящийся взгляд и запоздалая улыбка способны вознести нас до небес или низвергнуть в бездонную пропасть. И все же, несмотря на такую неопределенность, нам ничего не остается, кроме как делать вид, что мы управляем всем этим хаосом в надежде, что Провидение не оставит нас, бесконечно метущихся, и включит в свои сокровенные планы.

* * *

Вечером 14 июля, чтобы отпраздновать выписку Максима из больницы, мы все собрались в доме моих родителей. Оливье, Максим, их дочурки, Фанни и даже Полина Делатур, оказавшаяся на поверку умной и забавной девицей, с которой я успел помириться. Я пожарил бифштексы на мангале и приготовил хот-доги, чтобы порадовать детишек. Мы откупорили бутылочку «Нюи-Сен-Жорж», расположились на террасе и любовались салютом над бухтой Антиб. Зрелище началось с боем башенных часов при въезде в город.

Я оставил гостей, включил наружное освещение и отправился по дорожке к въездным воротам. За оградой меня ждал Стефан Пьянелли. Вид у него был неважнецкий: длинные волосы, густая борода, под налитыми кровью глазами круги.

– Чего тебе, Стефан?

– Привет, Тома!

От него пахло спиртным.

– Можно войти? – спросил он, схватившись за прутья ограды из кованого железа.

Эта ограда с воротами, которые я ни за что ему бы ни открыл, символизировала барьер, выросший отныне между нами. Пьянелли оказался предателем. Ему уже никогда не быть одним из наших.

– Пошел ты куда подальше, Стефан!

– У меня для тебя хорошая новость, художник. Я не собираюсь соперничать с тобой по части написания книг.

Он достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и протянул его мне через прутья.

– Твоя мать и Франсис и впрямь были еще те подонки! – бросил журналист. – Хорошо, что я наткнулся на эту статейку до выхода моей книги. Иначе я бы выглядел круглым дураком!

Я развернул листок в то самое мгновение, когда небо озарили фейерверочные петарды и ракеты. Это была ксерокопия старой статьи из «Нис-Матен» от 28 декабря 1997 года. Опубликованной через пять лет после трагедии.

К статье прилагались две фотографии. На первой был представлен масштаб ущерба, нанесенного спортивному залу: разрисованная стена, валяющийся на земле порожний огнетушитель, разбитые окна.

– Тела Винки и Клемана уже никогда не найдут, – со злостью проговорил Пьянелли. – Это ясно как божий день, ведь так? Твоя мать с Франсисом оказались хитроумными – замели все следы. Я вот что скажу тебе, художник. Ты и твои дружки должны благодарить своих предков за то, что они вытащили вас из этой гнусной истории.