Хэлли делала вид, что слушает, но со двора донеслись звуки, возвещавшие о приходе остальных, и она тут же отвернулась от дочери. Глядя, как Хэлли торопится к дверям, как повторяет всем, чтобы они вытирали ноги, и обнимает внуков, Мария почувствовала, что глаза ее наполняются слезами. Она спрашивала себя о том, как могло сердце девочки, которая так прекрасно пела, превратиться в камень.

Боже, до чего же здесь скучно! Я пытаюсь занять свой ум, припоминая истории, которые потом рассказываю Бесс и другим, но за исключением Бесс все хотят слышать только про Гордона, а мне невыносимо рассказывать про него. Я знаю, их интересуют самые страшные моменты. Но когда я говорю о них кому-то кроме Бесс, то потом чувствую себя ужасно, словно осквернила его память.

Один раз я начала говорить о Гордоне и не могла остановиться — вокруг сидели женщины, которых я едва знаю, а я показывала им шрамы у меня на спине и ногах. Я все еще слышу свой голос — он был мерзким, отвратительным. Я была словно под гипнозом, одновременно смеялась и плакала.

Впрочем, не важно. За исключением моментов вроде этого я все время скучаю. Приходит посетитель, и меня поспешно ведут на свидание. Мария, Питер, Нелл, Стив… меня никогда не навещают соседи, вообще никто из нашего города. К женщинам из Бейнбриджа — расположенного очень далеко — приезжает больше людей, чем ко мне. Но я не жалею. Не представляю, как бы я сидела напротив Нэнси Грюнвальд или Алисии Мердок и обсуждала с ними других заключенных.

По-моему, самое интересное, что здесь происходит, это программа «творческой реабилитации». Дело не в том, что это так уж весело, и не в том, что я собираюсь в ней поучаствовать: просто благодаря этой программе к нам приходят необычные люди. Я не имею в виду тех двух социологов из Нью-Йорка — противно вспомнить, как они заученно поддакивают тебе с грустным выражением на лице. Я говорю о хореографе и актерах из театра «Уайтхолл».

В прошлую среду, на собрании, я впервые с тех пор, как оказалась здесь, захотела показать кому-то, что отличаюсь от остальных заключенных, что я не одна из них. Мы все сидели в зале и слушали социолога, который говорил, что в августе у нас должен состояться концерт. Я чуть было не уснула, но тут на сцену вышли два парня из «Уайтхолла» и сыграли эпизод из «Кордебалета».

Я еле усидела на месте. Честное слово! Одного из них я знала: видела в пьесе Линдена Мобли. Название пьесы я не смогла вспомнить. Мы с Гордоном смотрели ее в прошлом году, весной, в театре «Уайтхолл» в Адамсвилле. Глядя на этого актера, я так смеялась, что чуть живот не надорвала, хотя пьеса была в общем-то не смешная. Он играл отлично. Он вышел на сцену и остановился, как будто забыл что-то, а потом оглянулся и окинул зал таким забавным лукавым взглядом. Гордон не обратил на это внимание, а мне очень понравилось.

После пьесы кто-то из клиентов Гордона настоял на том, чтобы мы присоединились к ним с женой и пошли выпить в бар, находившийся в одном квартале от здания театра. Он делал упор на то, что в баре зрители могут встретить любимых актеров, которые тоже ходят туда.

После окончания спектакля прошел час, мы с Гордоном уже собирались уходить из бара, когда этот самый актер вошел туда. Я поймала его взгляд, и мы с ним улыбнулись друг другу. «Мне очень понравилось», — произнесла я, имея в виду его игру, и он поблагодарил меня. Гордон наверняка не услышал моих слов, потому что иначе он обязательно поднял бы эту тему потом, но он ничего не сказал.

Так странно было видеть его на сцене в тюрьме! Я думала, что, наверное, являюсь единственным человеком в этом зале, видевшим его на сцене «Уайтхолла». Несколько заключенных стали свистеть и завывать, как делали всегда при виде мужчины, и это страшно меня взбесило. Раньше я никогда не слышала, как этот актер — его зовут Джеймс Корт — поет. Наконец все успокоились, и я смогла расслышать его голос. Он был не особенно выдающийся, но актер вкладывал в пение душу, и поэтому его хотелось слушать.

После выступления я попыталась заговорить с ним. Его окружали надзирательницы, социологи и пара женщин в деловых костюмах. Он был так близко! Я объяснила ситуацию Этте, одной из моих любимых надзирательниц, — сказала, что видела его в театре в Адамсвилле, — но она не разрешила мне подойти к нему. Да и чего я, собственно, ожидала?

Бесс ждет не дождется этого концерта. Она умеет показывать карточные фокусы и собирается выступить с ними, нарядившись как настоящий фокусник.

Она говорит, что ее сыновья приедут на концерт, и хочет, чтобы они гордились ею. Марла Жерико бьет чечетку и уговаривает меня вместе с ней репетировать номер из «Сорок второй улицы». Она собирается нарядиться в трико, туфли для чечетки на высоких каблуках и танцевать на огромном барабане, а я в это время должна буду петь. Она когда-нибудь смотрела на себя в зеркало? Можете представить женщину весом двести фунтов, одетую в трико и танцующую на барабане?

По словам надзирательницы, заключенные не обязаны принимать участие в концерте, так что я и не буду. По-моему, в нашем положении очень глупо выряжаться и выставлять себя на посмешище. То же самое Хэлли говорила о школьных представлениях: приходится отсидеть выступления сорока детей без слуха и голоса, чтобы три секунды послушать собственного ребенка.

Но это несправедливо по отношению к детям. У меня до сих пор все сжимается внутри, когда я вспоминаю, как Мария читала со сцены «Кубла-хана» Колриджа и забыла слова. Дома она тысячу раз повторяла это стихотворение. Сцена делает с человеком странные вещи; со мной такого не случалось, но я могу себе представить, что чувствовала тогда сестра.

Мария стояла, сложив руки перед собой, в бархатной курточке, лаковых туфлях, с бантами в волосах. Ее аккуратный вид только все усугублял: если бы она была одета небрежно, ситуация не казалась бы такой унизительной. Она просто замолчала. Тишина. Глазами она нашла меня среди зрителей. Я так часто слушала, как она репетирует стихотворение, что хорошо запомнила его. Я попыталась беззвучно произнести следующую строку, но она не могла разобрать слова по губам. Тогда я произнесла ее вслух. Мама наградила меня ледяным взглядом, но я была рада, что сделала это. Мария дочитала стихотворение до конца.

Интересно, помнит ли она об этом?

Гордон не разрешил Фло петь на рождественском концерте. Учительнице он сказал, что разрешил бы, будь это настоящие рождественские гимны. Они собирались петь обычные детские песенки: «Снеговик», «Серебряные колокольчики», «Рудольф — северный олень», а Гордон требовал, чтобы их заменили на «Внемлите ангелов пенью» и «Адесте фиделис». Интересно, что бы он стал делать, согласись учительница изменить программу.

Сомневаюсь, что он позволил бы Фло выступать. Он говорил, что не хочет, чтобы дочь превратилась в актрисульку вроде меня.

Фло страшно переживала. На концерте она должна была звонить в колокольчик, когда Рудольф появлялся на сцене. Я так и не смогла объяснить ей, почему она не будет выступать. Я просто посадила ее к себе на колени и дала выплакаться.