Оставшись опять в одиночестве, он глотнул чаю, мысленно выстроив перед собой грядущий переполненный день, богатый обещаниями развлечений и дел, которые наверняка не оставят места назойливым бредням разного рода внутренних голосов. Он принял ванну и оделся медленно, со вкусом, полностью отдавшись выбору предметов туалета для утреннего визита, и галстук повязал перед зеркалом так, словно отправлялся на собственную свадьбу. «Мне придется вскорости радикальнейшим образом переменить свою жизнь, — подумал он, — а не то она станет пустой совершенно. Как бы это получше устроить?» Где-то в самой середине цепи причин и следствий он нащупал недостающее звено, гулко звякнувшее в пустоте словом «друг». Он повторил слово вслух перед зеркалом. Да, вот здесь-то собака и зарыта. «Мне нужно завести себе пса, — подумал он с умильным тихим чувством и с жалостью к себе, — вот и будет мне друг. Будет о ком заботиться. Можно будет ходить с ним к Нилу на прогулку». И улыбнулся… Боже, что за чушь лезет в голову. Тем не менее во время обычного утреннего обхода посольства он заглянул к Эрролу и спросил его тоном очень серьезным, какая, по его мнению, собачья порода более всего подходит старому холостяку. Состоялась обстоятельная, не без приятства, дискуссия о сравнительных достоинствах разнообразнейших собачьих пород; в конце концов они пришли к заключению, что оптимальный набор качеств можно найти в какой-нибудь разновидности фокстерьера. Фокстерьер! Он вертел это слово так и эдак, спускаясь вниз по лестнице, чтоб навестить служебных атташе, и поражался ослиному своему упрямству. «То ли еще будет!»

Секретарша уже успела аккуратнейшим образом разложить бумаги по соответствующим корзинам и выстроить красные вализы вдоль стены; одинокая спиралька электрокамина поддерживала в офисе температуру, вполне пригодную для существования. С преувеличенным усердием он засел за свои телеграммы и за черновые варианты официальных ответов, надиктованные старательной командой младших сотрудников миссии. Он поймал себя на том, что почти непрерывно вычеркивает фразы, изменяет их, переставляет слова в предложениях, делает на полях пометки; это было что-то новое, он никогда прежде не замечал за собой особого усердия на бранном поприще делового английского языка, более того, ему внушала просто скуку претенциозная велеречивость, которой его собственные произведения начинали страдать после набегов шефа, когда сам он был еще младшим сотрудником при министре, воображавшем себя Божьей милостью стилистом, — а бывают ли исключения в Office? Нет, не бывает в Office исключений. Никогда он ничем подобным не страдал, теперь же та насильственная сосредоточенность, с которой он жил и работал, начала давать плоды — он постепенно становился придирой и занудой, и это уже начинало раздражать, понемногу пока, и работягу Эррола, и штат вообще. Он знал о том, но продолжал упорствовать неколебимо; он критиковал, перепроверял по десять раз, исправлял и снова исправлял работу — которая, и он прекрасно это понимал, сделана была вполне прилично, — вооружившись Полным Оксфордским словарем и справочником Скита, похожий более всего на средневекового схоласта, расщепляющего волоски теологических доктрин. Он закурил трубку из верескового корня и задумчиво ею попыхивал, а рука его черкала безостановочно и делала заметки на полях гладкой мелованной бумаги.

В десять, как обычно, раздался долгожданный перезвон блюдец и чашечек, и явился Бен, из консульской охраны, неловко балансируя чашкой боврила и тарелкой сухариков, — провозвестником отдыха и подкрепления сил. Маунтолив растекся на четверть часа в кресле, прихлебывая чай и хмуро глядя в стену с разбросанными там и сям нейтральных тонов японскими эстампами — стандартное оформление, избранное Министерством общественных работ для посольских кабинетов. После перерыва настанет время заняться корреспонденцией из Палестины; в архиве все уже рассортировали как должно — тяжелые холщовые сумки на полу, клерки у раскладных столов, покрытых зеленым сукном, секретарши из разных отделов томятся за деревянной загородкой в ожидании своей доли добычи… Сегодня утром было у него нехорошее какое-то предчувствие, что-то слишком уж долго Маскелин не подавал признаков жизни. Он даже и не подтвердил получения копии Персуорденова последнего письма, не говоря уже о каких-либо комментариях. Почему, интересно бы знать.

Раздался стук в дверь, и вошел неуверенной, нескладной своей походкой Эррол с объемистым конвертом в руках — солидные печати, адрес надписан каллиграфически. «От Маскелина, сэр».

Маунтолив встал и прошелся по комнате, старательно имитируя беспечность и радость бытия.

«Бог мой, — сказал он, взвесив пакет в руке, прежде чем передать его обратно Эрролу — Это не с голубиной почтой прибыло? Интересно, что там такое? Тянет на роман, не меньше, а?»

«Так точно, сэр».

«Ну что ж, открой его, мальчик мой». («Н-да, — печально заметил он про себя, — понабрался я манер от сэра Луиса, эдакий дядюшка; надо бы вырвать плевел сей с корнем, пока еще не слишком поздно».)

Эррол неловко разрезал тяжелый конверт ножом. Толстенный меморандум и целая кипа фотокопий высыпались между ними на стол. Маунтолив испытал неприятное тихое чувство, похожее слегка даже на испуг, увидев мелкий четкий почерк старого вояки, — пояснительная записка на листе почтовой бумаги, с короной в углу.

«Так, ну и что у нас здесь», — сказал он, усаживаясь за стол. «Мой дорогой посол», — далее текст письма был набран без единой помарки на машинке с крупным шрифтом. Эррол перелистывал стопку аккуратнейшим образом сшитых между собой фотокопий, выхватывая пару фраз то здесь, то там и время от времени удивленно посвистывая. Маунтолив прочитал:

Мой дорогой посол,

уверен, что содержимое пакета заинтересует Вас, все эти данные были наработаны моим отделом совсем недавно, в ходе целой серии широкомасштабных операций здесь, в Палестине.

В наши руки попала большая часть весьма оживленной и обстоятельной переписки, которая велась на протяжении нескольких последних лет между Хознани, предметом моей исходной, известнойВам докладной записки, и так называемым Еврейским вооруженным подпольем в Хайфе и Иерусалиме. Человеку непредвзятому достаточно будет единственного на нее взгляда, чтобы понять: если я и ошибался, то исключительно в сторону недооценки вышеупомянутого джентльмена. Количества оружия и снаряжения, оговариваемых в прилагаемых накладных, достаточно значительны, чтобы заставить руководство подмандатных территорий всерьез понервничать. С целью перехвата грузов были предприняты все необходимые меры, хотя и без особого до сей поры успеха.

Все это заставляет меня вернуться, и куда более настоятельно, к вопросу чисто политическому: что делать с Хознани дальше? Как Вам известно, я с самого начала был сторонником простейшего из всех возможных вариантов: одно только слово, вовремя сказанное египтянам, — и проблема будет решена. Даже и Мемлик-паша вряд ли станет ставить под угрозу англо-египетские отношения и ново-обретенную Египтом свободу; если предпринять определенные шаги, он просто вынужден будет действовать. Я думаю, нам нет необходимости вникать, как именно он будет действовать. По крайней мере, наши руки останутся чистыми. В одном я уверен: Хознани нужно остановить, и чем раньше, тем лучше.