– Через пять минут обход! – Старшая сестра делала нам через приоткрытую дверь большие, значительные глаза.

Все дела немедленно откладывались. Чай остывал в коричневых изнутри чашках, недописаные истории болезней впихивались в ящики до лучших времен, в телефонную трубку шипелось зловеще: «Всё! Потом! У меня Обход!»

Обходу предшествовала особая подготовка отделения. Примерно за час санитар Камиль, маленький и уже пожилой, но жилистый и цепкий как клещ, татарин, отправлял больных по палатам. Туалет-курилка закрывался на ключ. У входа в наблюдашку – приюта для беспокойных и вновь прибывших, – высаживался второй санитар либо алкоголик-доброволец. Ногой, упертой в проем, и строгим взглядом, а иногда и тихим убедительным словом, он препятствовал внеплановым выскакиваниям в коридор.

Телевизор в комнате отдыха выключался. Все больные усаживались на заправленные кроватки, вполголоса говоря друг другу:

– Обход, обход, обход…

Мы начинали с маленькой, привилегированной, шестиместной палаты. По проекту палата была рассчитана на четыре койки. Но сколько я себя помню, в ней всегда стояло именно семь кроватей, а называлась она «шестиместной». Впрочем, в сумасшедшем доме этот незначительный математический парадокс не смущал никого.

Подобные парадоксы вообще не были у нас редкостью. Помнится, как-то доктор Виленский, рассказывая мне, желторотому интерну, историю строительства больницы, сообщил, что изначально решеток на окнах не было.

– А как же вот это? Вот это как? – глупо спросил я, указывая на зарешеченные окна, бросающие ровный узор теней на потертый линолеум.

– Когда строили эту больницу, – назидательно молвил Виленский, – решили, что решетки ставить негуманно. Это все же не тюрьма. И поставили специальные небьющиеся стекла! Специзделие! На все этажи!

– Дык и где же они? – вновь не блеснул я сообразительностью.

– Больные все к едреням поразбивали, – кротко ответил Виленский…

…Итак, мы вошли в «шестиместную» палату. Все семь коек были заняты.

– Здравствуйте! – громко поздоровался Виленский с больными.

Шестеро пациентов нестройно, как дети на утреннике, ответили вразнобой:

– Здра-а-а-сте.

По спортивным костюмам, живой мимике и некому неуловимому флёру, свойственному сильно пьющим людям, я догадался, что это тривиальные алкоголики, устроенные на воспитательное лечение под лозунгом: «Вот посиди среди психов, посмотри, что с тобой будет, если не бросишь пить!»

Седьмой пациент нас не поприветствовал. На небрежно заправленной койке сидел по-турецки высокий костистый человек в застиранной больничной пижаме. Седые желтоватые космы обрамляли лысый пергамент головы. Брови походили на поистершиеся зубные щетки. Редкая поросячья щетина там-сям покрывала разновеликие щеки и приметную ямку подбородка. Выцветшие синие глаза смотрели равнодушно-презрительно сквозь нас.

Лицо седьмого пациента шестиместной палаты выглядело каким-то нечеловечески застывшим. В постоянном, мелком движении были лишь бледные гусеницы губ, словно желавшие окуклиться тут же, не сползая с неживого лица.

– Как дела, Корней Иваныч? – уважительно спросил Виленский седьмого больного.

Тот произвел едва заметное, снисходительное движение головой, не изменив, впрочем, выражения лица и направления взгляда.

– Значит, всё в порядке? – продолжил догадливый Виленский. Ответом послужило еще одно подобное движение.

– Присоединяйтесь к беседе, коллега, – пригласил меня Виленский, – спросите Корнея Иваныча что-нибудь…

Мой взгляд упал на прикроватную тумбочку Корнея. На крашенной желтой масляной краской столешнице, в огромном количестве и в строгой симметрии, были разложены всевозможные предметы. А именно: спички целые и горелые, ниточки разных цветов, пробки от флаконов, пластиковые колпачки от капельниц, мелкие круглые бумажки, похожие на конфетти, но с надписанными номерами и буквами.

– Что это, Корней Иваныч? – спросил я в сильнейшем изумлении.

Корней не отреагировал никак. Лишь по прошествии секунд десяти, не менее, перевел синий взгляд на меня и посмотрел сквозь. У меня возникло чувство, что он видит пространство на многие километры за моей спиной.

Пауза затянулась. Видимо, Корней Иванычу стало ясно, что он имеет дело с интерном-идиотом, который сам ни за что не поймет сути вещей и явлений. Поэтому Корней отверз уста и с библейским равнодушием пояснил:

– Это пульт управления…

Голос его оказался неожиданно звучным и низким, как если бы он доносился из глубины некого безмерного пространства, скрытого от нашего глаза.

– А чем же вы управляете, Корней Иванович? – спросил я, поняв, что моя репутация мало-мальски понимающего человека окончательно погибает сейчас в его глазах.

– Это пульт управления Вселенной. А я её Властелин, – негромко, но очень веско молвил Корней.

Шестеро алкоголиков завистливо захохотали.

Корней Иваныч обдал их верблюжьим холодным презрением.

– Ну, что, коллега, познакомились с Властелином Вселенной? – вкрадчиво поинтересовался Виленский. – Уверен, у вас еще будет возможность пообщаться… Продолжим обход?

И мы продолжили.

…Со временем я понял, что Корней Иваныч находился в отделении на особом положении. Например, он никогда не участвовал в так называемой трудотерапии, а именно, в бессмысленной и беспощадной уборке отделения под руководством санитаров. Он не стоял в общей очереди за лекарствами три раза в день после еды, а получал их индивидуально. И никакой санитар не смел залезть в рот Властелина Вселенной деревянным шпателем. Корней Иваныч сам презрительно открывал обросший щетиной рот и высовывал желтый язык, показывая, что таблетки проглочены.

В комнате отдыха Корней Иваныч всегда занимал лучшее место перед телевизором. Правда, делал он это исключительно редко, и как правило, лишь во время новостей.

Насупленный краснолицый Ельцин, энергично рубя ладонью воздух, зачитывал очередной указ, предвещающий улучшение нашей жизни уже с завтрашнего утра. В этот момент Корней Иваныч поднимал вдруг на экран ледяной взгляд, и, прекратив на мгновенье кроличьи движения своих губ, бормотал себе под нос, что-то вроде: «Ни херам не получам млям!» – и спешил к своей тумбочке, чтобы переложить с места на место ниточку или спичку.

Через пару недель после нового указа президента вся страна убеждалась, что у Ельцина действительно снова «ни херам не получам»…

Возможно, Корней Иваныч недолюбливал президента Ельцина по личным мотивам. Как я сообщил в начале рассказа, он был женат на дочери Брежнева, Галине. Познакомились они много лет назад на дискотеке, одной из многих, проводимых по субботам в актовом зале сумасшедшего дома.

Тогдашний главный врач заботился о культурном досуге пациентов и ежесубботне устраивал танцы для больных. Мероприятие было обязательным.

Конечно, большинство больных с радостью ходило на танцы. Не так уж, честно говоря, много развлечений у шизофреников. Корней Иваныч не был падок до глупостей, поэтому на дискотеку в тот вечер его ввели под руки двое санитаров. Властелин Вселенной гневно бормотал, что он-де что-то недонажал на своем пульте управления, что пуговка с двумя дырочками должна лежать точь-в-точь под обгорелой спичкой, а не сбоку, что пар с паром сойдутся, над волной разобьются…

Но кто ж его слушал в далеком тысяча девятьсот восемьдесят третьем году. А ведь именно в этом году, в пятый день июня, когда санитары оторвали Корнея Иваныча от его пульта, не позволив завершить начатый процесс перекладывания пуговки, в далеком Ульяновске пароход «Александр Суворов» столкнулся с паровозом без названия, впервые в человеческой истории…

Может быть, именно поэтому Властелин Вселенной, доставленный силой на танцульки, был особенно мрачен. Пустыми глазами взирал он на нелепое веселье.

По периметру актового зала стояли надзирающие за порядком санитары и сестры в белых халатах. В раздолбаных динамиках группа «Пламя» нежно пела про кружащийся снег. Неряшливые мужчины и женщины в веселых огнях цветомузыки выглядели роботами, поскольку лекарства, приводящие в порядок их мысли, сильно сковывали тела. Некоторые понемногу пускали слюнки. Четверо санитаров поволокли через зал колотящегося эпилептика, не выдержавшего вспышек стробоскопа.

Лучше всех чувствовали себя маниакальные больные. Эти, вообще не обращая внимания ни на что, отплясывали дикую помесь рок-н-ролла и джиги, не останавливаясь даже во время пауз между песнями.

Кататоники стояли там и сям, как им и полагается, в виде живых застывших фигур. Некоторым из них дурно воспитанные санитары придавали формы греческих скульптур для оживления общего настроения.

Корней Иваныч тосковал, безумное веселье не коснулось его печального безумия. Внезапно, отпочковавшись от разноцветной массы плясунов, на соседний стул плюхнулась маленькая, кругленькая, аккуратненькая женщина