Я передал ведение дела в руки своего кузена Хаузера. Особой дилеммы в этом не было. Разумеется, здесь сыграл фактор доверия. Кровного родства и тому подобное. Хотя он был всего на два года старше меня, кузен Хаузер казался гораздо более зрелым. Он держал себя с поразительной уверенностью. В особенности перед судьей и присяжными. Его отец был торговцем, причем хорошим, и кузен Хаузер научился у него, как подать своего клиента наилучшим образом.

Вдобавок он еще был цепким конкурентом. Когда мы были детьми, кузен Хаузер, бывало, играл со мной в бадминтон на участке за его домом — это были безжалостные, марафонские партии. Однажды летом мы провели ровно 116 встреч. Почему 116? Потому что кузен Хаузер разгромил меня 115 раз подряд. Я отказался уходить, пока не одержу победу. И он без труда понял мою позицию.

Однако главная причина, почему я остановил свой выбор на кузене Хаузере, заключалась в отсутствии у меня средств. У меня не было денег на оплату юридических услуг, и кузен Хаузер убедил свою фирму в том, чтобы заняться моим делом «по результату», с условной оплатой.

Почти весь 1973 год пришлось провести в конторе кузена Хаузера, читая документы, роясь в служебных записках, чувствуя, как тебя передергивает от собственных слов и действий. На мою служебную записку о найме шпиона, предупредил кузен Хаузер, суд наверняка взглянет косо. А то, как я «позаимствовал» папку с бумагами из портфеля Китами? Сможет ли судья охарактеризовать это иначе, чем кражей? Вспомнился генерал Макартур. Вас запоминают по тем правилам, которые вы нарушили.

Я подумывал о том, чтобы спрятать эти болезненные факты от суда. В конечном счете, однако, оставалось лишь одно. Играть в открытую. Это было умно, правильно. Я просто надеялся, что суд увидит в хищении папки у Китами нечто вроде самозащиты.

Когда я не был с кузеном Хаузером, изучая документы дела, я сам становился предметом изучения. Другими словами, давал свидетельские показания под присягой. Несмотря на мое убеждение в том, что бизнес — это война без пуль, я никогда не мог себе представить в полном объеме ярость схватки в зале до тех пор, пока не оказался за столом в окружении пяти юристов. Они испробовали все средства для того, чтобы принудить меня признать, что я нарушил условия контракта с «Оницукой». Они прибегали к каверзным вопросам, враждебным вопросам, чокнутым вопросам, провокационным вопросам. Когда вопросы не срабатывали, они передергивали мои ответы. Дача свидетельских показаний всегда требует напряжения, но для стеснительного человека она становится тяжким испытанием. После травли, попыток поймать меня на крючок, после унижения и издевательства, к концу моих показаний под присягой от меня осталась одна внешняя оболочка без внутреннего содержания. Мое состояние усугублялось догадкой, что я не слишком хорошо справился со своей задачей, — и эту догадку нехотя подтвердил кузен Хаузер.

Ближе к завершению тех трудных дней мою жизнь спасали ежевечерние шестимильные пробежки. А душевное равновесие мне помогло сохранить то короткое время, которое мне удавалось выкроить для общения с Пенни и Мэтью. Я всегда пытался найти время и силы для того, чтобы рассказать Мэтью свою сказку на ночь. Представь себе, как Томас Джефферсон трудился над составлением Декларации независимости, когда Мэт Хистори принес ему новое гусиное перо, и слова, казалось, потекли волшебным потоком…

Мэтью почти всегда смеялся над моими рассказами перед сном. У него был тягучий смех, который мне нравилось слышать, потому что в другое время он был унылым, хмурым. Давал основания для беспокойства. Говорить он стал поздно, а к этому времени в нем стал проявляться бунтарский характер. В этом я винил себя. Если бы я больше времени проводил дома, говорил я себе, он не был бы таким непослушным.

Бауэрман проводил довольно много времени с Мэтью, и он просил меня не волноваться. «Мне нравится его дух», говорил он. — Миру нужно больше бунтарей».

Той весной нам с Пенни прибавилось беспокойства о том, как наш маленький бунтарь отнесется к появлению родного братика. Пенни вновь забеременела. Втайне от нее я больше гадал над тем, как нам удастся выдюжить. К концу 1973 года, думал я, вполне вероятно, у нас будет двое детей и не будет работы.

Выключив лампу у постели Мэтью, я обычно шел в гостиную, чтобы посидеть с Пенни. Мы обсуждали предстоящий день. Надвигающийся день суда. В детстве Пенни запомнилось несколько судов с участием ее отца, в результате чего в ней стало проявляться заядлое пристрастие к драмам, которые разыгрывались в зале судебных заседаний. Она не пропускала ни одного телесериала по судебной тематике. Адвокат Перри Мейсон был ее любимым персонажем, и я иногда называл ее Деллой Стрит, по имени его неустрашимой секретарши. Я подтрунивал над ее увлечением, но оно же подпитывало меня.

Заключительным актом каждого вечера был мой телефонный звонок отцу. На этот раз приходило время уже мне самому слушать сказку на ночь. К этому времени он уже оставил работу в газетном издательстве и, будучи на пенсии, располагал огромным запасом времени для того, чтобы проштудировать старые судебные разбирательства и прецеденты, чтобы выудить доводы, которые могут оказаться полезными для кузена Хаузера. Его участие плюс его представление о честной игре плюс его твердая как скала вера в правоту дела «Блю Риббон» — все это оказывало на меня благотворное влияние.

Разговор был всегда одним и тем же. Отец спрашивал, как Мэтью и Пенни, затем я спрашивал его о маме, после чего он сообщал мне, что он нарыл в юридических справочниках, а я делал аккуратные записи в своем желтом блокноте с линованной бумагой. Перед тем как попрощаться, он всегда повторял, что ему нравятся наши шансы. Мы победим, Бак. Это магическое местоимение — «мы». Он всегда использовал его, и это всегда улучшало мое самочувствие. Возможно, мы никогда не были ближе, возможно, потому, что наши отношения вернулись к своей первоначальной сущности. Он был моим отцом, я был его сыном, и я боролся за свою жизнь.

Оглядываясь назад, я замечаю, что тогда происходило еще что-то. Мой судебный процесс давал моему отцу более здоровый выход из его внутреннего хаоса. Мои судебные неприятности, мои ночные телефонные звонки заставляли его оставаться в состоянии повышенной готовности и быть дома. Он все реже засиживался допоздна в клубном баре.

«Я собираюсь включить еще кое-кого в нашу команду, — сказал мне кузен Хаузер однажды, — молодого юриста. Роба Штрассера. Он тебе понравится».

Он только что окончил школу права Беркли Калифорнийского университета, сообщил кузен Хаузер, и он ни черта не знает. И все же. У кузена Хаузера было чутье на парня. Он полагал, что парень таит в себе огромный потенциал. Плюс ко всему Штрассер был личностью, которая наверняка должна была вписаться в нашу компанию. «Как только Штрассер прочитал краткую справку о нашей компании, — сказал мне кузен Хаузер, — он охарактеризовал наш случай как священный Крестовый поход».

Ну, мне понравилось, как это звучит. Поэтому в следующий раз, когда я посетил фирму кузена Хаузера, я прошел по коридору и просунул голову в кабинет этого парня Штрассера. Его не было на месте. В кабинете было так темно, хоть выколи глаза. Шторы задвинуты, свет выключен. Я повернулся. Чтобы уйти. Затем я услышал… Привет? Я обернулся. Где-то в глубине, в самой темноте, за огромным столом из орехового дерева задвигалась какая-то масса. Эта масса росла, и впечатление было такое, будто гора поднимается из темных морских вод.