— Выиграете. В конце концов всегда выигрывают.

Он выхватил кошелек и вернулся за стол. Пальцы его дрожали. Я склонился над его креслом: эта партия меня занимала. Если он проиграет, что он сделает? Застрелится? Кинется мне в ноги? Или, подобно маркизу де Вентенону, продаст мне свою жену? Пот блестел на его верхней губе, он вот-вот должен был проиграть. Он проигрывал, и жизнь билась в его груди, жгла ему виски; он рисковал жизнью, и он жил. А я? Неужели мне никогда не узнать того, что знакомо самому ничтожному из них? Я встал и направился к другому столу; я подумал: во всяком случае, я могу потерять мое состояние. Я сел и бросил на стол пригоршню луидоров.

По галерее прокатилось оживление. Напротив меня сел барон де Сарсель, один из богатейших финансистов Парижа.

— Эта партия обещает быть интересной, — заметил он.

Он тоже бросил на стол пригоршню луидоров, мы стали молча играть. Спустя полчаса передо мной не осталось ни луидора и карманы мои были пусты.

— Ставлю пятьдесят тысяч экю под честное слово, — сказал я.

— Согласен.

Все сгрудились за нашими креслами и затаив дыхание смотрели на стол. Когда Сарсель открыл карты, а я бросил свои, раздался глухой ропот.

— Квит или двойной куш, — сказал я.

— Согласен.

Он роздал карты. Я смотрел на их глянцевую рубашку, и мое сердце забилось живее: если бы я мог проиграть, проиграться в пух, я, наверное, ощутил бы вкус жизни…

— Карты сданы, — сказал Сарсель.

— Две меняю.

Я посмотрел в свои карты. Каре королей. Я знал, что бью Сарселя.

— Пожалуй, на десять тысяч, — сказал он.

Секунду я колебался. Я мог кинуть карты на стол и спасовать. Что-то похожее на гнев сдавило мне горло. Неужели я обречен? Я должен плутовать, чтобы проиграть? Мне отныне запрещается жить, не передергивая карт?

Я сказал: «Принимаю» — и открыл карты.

— Деньги будут вам доставлены завтра после полудня, — сказал Сарсель.

Я поклонился, пересек галерею и вернулся в гостиную. Граф де Сент-Анж стоял, прислонившись к стене, и казалось, что он вот-вот лишится чувств.

— Я потерял все, что вы мне одолжили, — сказал он.

— Выигрывает тот, кто хочет проиграть, — ответил я.

— Когда вы требуете вернуть долг?

— Через двадцать четыре часа. Ведь таков обычай?

— Я не могу, — сказал он. — У меня нет этих денег.

— Ну так не следовало и одалживать.

Я отвернулся от него и встретил взгляд мадемуазель де Сенклер: ее голубые глаза пылали гневом.

— Есть преступления, которые не караются законом, но они еще отвратительнее, чем откровенное убийство, — сказала она.

Я ответил:

— Я не осуждаю убийства.

Мы молча смерили друг друга взглядами: эта женщина не боялась меня; она резко отвернулась, но я коснулся ее руки:

— Я очень вам неприятен, да?

— А вам хотелось бы внушать другие чувства?

Я улыбнулся:

— Вы мало меня знаете. Вам следовало бы пригласить меня на ваши маленькие субботние приемы. Я открыл бы вам мое сердце…

Удар попал в цель; кровь прихлынула к ее щекам. Мадам де Монтессон не знала, что ее чтица приглашает к себе некоторых завсегдатаев ее гостиной, а она была не из тех женщин, которые такое прощают.

— Я принимаю у себя только друзей, — ответила она.

— Лучше иметь меня в друзьях, чем врагом.

— Вы предлагаете сделку?

— Если вам так угодно.

— Моя дружба не продается, — ответила она.

— Мы еще вернемся к этому, — сказал я. — Подумайте.

— Тут и думать не о чем.

Я указал ей на Бомпара, дремавшего в глубоком кресле:

— Вы видите этого лысого толстяка?

— Да.

— Когда я несколько лет назад прибыл в Париж, он был честолюбивым и одаренным молодым человеком, а я — неотесанным дикарем, и он посмел смеяться надо мной. Полюбуйтесь, что я с ним сделал.

— Это неудивительно. Чего еще от вас можно ожидать!

— Я и не пытаюсь вас удивить, но хочу, чтобы вы задумались.

В этот миг я увидел графа де Сент-Анжа, выходившего из гостиной: он еле передвигал ноги, как пьяный. Я позвал:

— Бомпар.

Бомпар встрепенулся; мне нравилось смотреть на него в такие минуты: чувство реальности возвращалось к нему, он смотрел на меня и вспоминал, что до самой своей смерти он при каждом пробуждении будет неизменно видеть меня.

— Пойдем за ним, — сказал я.

— А зачем? — не понял Бомпар.

— Он должен вернуть мне двадцать тысяч экю завтра утром, и у него нет этих денег. Мне интересно, будет ли он настолько глуп, чтобы застрелиться.

— Само собой, — ответил Бомпар. — Он не может поступить иначе.

Вслед за Сент-Анжем мы пересекли двор особняка, и Бомпар спросил меня:

— Неужели это до сих пор занимает вас? Или за пять сотен лет вы видели мало трупов?

— Он может отправиться в Индию, может стать нищим и ходить с протянутой рукой; он может попытаться убить меня. В конце концов, он может мирно жить в Париже, утратив честь.

— Ничего этого он не сделает, — ответил Бомпар.

— Разумеется, ты прав. Они всегда делают одно и то же.

Сент-Анж вошел в сады Пале-Рояля и медленно побрел по галереям. Я укрылся за колонной; я любил наблюдать, как паук терзает свою жертву, смотреть на последние судороги лягушки, меня занимали беспощадные бои скарабеев, но любимым моим зрелищем была борьба человека с самим собой. Ничто не заставляло его убивать себя, и, если он не хотел умирать, ему всего-то и нужно было сказать себе: я не буду стреляться…

Раздался звук выстрела, за ним глухой удар. Я подошел. Всякий раз я испытывал то же разочарование. Пока они были живы, их смерть была событием, которое я подстерегал с нетерпением, но, когда я видел их мертвыми, мне начинало казаться, что их никогда и на свете-то не было; их смерть оказывалась пустышкой.

Мы вышли из сада, и я сказал Бомпару:

— Знаешь, какую самую плохую шутку ты мог бы сыграть со мной?

— Нет.

— Пустить себе пулю в лоб. Это тебя не привлекает?

— Как бы это вас порадовало!

— Вот уж нет. Я был бы весьма разочарован. — Я дружески потрепал его по плечу. — К счастью, ты труслив, — сказал я. — Ты останешься со мной надолго, до тех пор пока не умрешь в своей постели.

Что-то блеснуло в его глазах.