Сегодня не многим удается обеспечить себе такую защиту. Французы по доносам жильцов, желающих подольститься к победителям или сводящих с недругами давние счеты, врываются в дома, грабят их и уводят тех, кто пытался после боя скрыться там, — причем не делают различия между здоровыми и ранеными. Такая участь постигла Педро Сегундо Иглесиаса Лопеса, тридцатилетнего сапожника, который вышел из своего дома по улице Оливар с саблей в руке, в схватке на Калье-Майор зарубил француза, а по возвращении к престарелой матери был выдан соседом и задержан императорскими солдатами. И Космэ Мартинеса дель Корраля, ухитрившегося целым и невредимым выбраться из артиллерийского парка, взяли дома, на улице Принсипе, и препроводили в Сан-Фелипе, не дав даже вынуть из кармана облигаций на 7250 реалов. И покуда подвалы на Сан-Фелипе, на Пуэрта-де-Аточа, на Буэн-Ретиро, в казармах на Пуэрта-де-Санта-Барбара, улице Конде-Дуке и Прадо-Нуэво и даже в самой резиденции маршала Мюрата продолжают безостановочно пополняться новыми и новыми арестантами, смешанная комиссия, с французской стороны возглавляемая генералом Эмманюэлем Груши, а с испанской — генералом Хосе де Сексти, собирается судить их всех чохом и без прения сторон, руководствуясь приказами и декретами, которых большинство обвиняемых в глаза не видело.

Впрочем, многие французы действуют и по собственному почину. Пикеты, патрули, разъезды, караулы уже не ограничиваются тем, что задерживают и отводят куда следует подозрительных, но и сами прямо на месте отправляют правосудие, грабят и убивают. Пастух Хуан Фернандес, не в добрый час оказавшийся на Пуэрта-де-Аточа, может почесть себя в рубашке родившимся, ибо солдаты, отобрав у него тридцать коз, двух ослов, все деньги, что имелись при себе, одежонку, какая была на нем, и одеяла, отпускают с миром. Приободренные попустительством, а иногда и прямым подстрекательством своих командиров, сержанты, капралы и рядовые сами предъявляют обвинение, сами выносят приговор, сами приводят его в исполнение. В упоении победы и безнаказанности они расстреливают на месте, а местом этим становятся окрестности Каса-де-Кампо, берега Мансанареса, ворота Сеговийские и Санта-Барбары, пустыри невдалеке от Аточи и Леганитоса — и все это в городской черте. И многие, многие мадридцы гибнут там, хотя еще не смолк на улицах отзвук ликующих восклицаний: «Мир! Мир! Все улажено!» И на перекрестках, в тупиках и на пустырях пали мертвыми или тяжелоранеными равно и те, кто утром дрался с французами, и совершенно непричастные люди, имевшие неосторожность выйти из дому или просто проходить мимо. Так среди прочих было поступлено с Факундо Родригесом Саэсом, которого поставили на колени и застрелили перед домом № 13 по улице Алькала, где он работал; с лакеем Мануэлем Суаресом, бежавшим мимо, торопясь передать записку своего хозяина; с управляющим палатой алькальдов дома и двора доном Адрианом Мартинесом, который, впрочем, отделался переломанными ребрами; с женатым на испанке швейцарцем-гравером по имени Пьер Шапоньер, забитым насмерть французским патрулем на улице Монтера; с конюхом из конногвардейских казарм Мануэлем Пелаэсом, которого обнаружили неподалеку от Буэн-Сусесо распростертым на земле лицом вниз и с размозженным затылком друзья его, портной Хуан Антонио Альварес и повар Педро Перес, отправленные женой Мануэля на поиски; с посыльным Андресом Мартинесом, стариком 70 лет, который, будучи полностью непричастным к возмущению, погиб на Пуэрта-де-Аточа, куда на пару с приятелем своим Франсиско Понсе де Леоном доставлял из Вальекаса заказанное вино, — патруль обнаружил у одного из них наваху; с Эусебио Хосе Мартинесом Пикассо, погонщиком мулов, которых французы у него отняли, а ему самому всадили пулю возле ограды монастыря Хесус-Насарено.

Те, кто сражался на улицах, а потом купился на заверения миротворцев, жизнью заплатили за свою доверчивость. Так получилось с торговым агентом Педро Гонсалесом Альваресом, который входил в маленький отряд, державший оборону на Пасео-дель-Прадо и у Ботанического сада, а потом прятался в монастыре капуцинов. Когда монахи убедили Альвареса, что провозглашен мир, он вышел на улицу, попался патрульным, а те, обнаружив в кармане его сюртука маленький пистолет, дочиста обобрали его, раздели и безо всяких церемоний расстреляли на склоне Буэн-Ретиро.

* * *

Полным ходом идут и грабежи. Французы, ставшие полновластными хозяевами улиц, врываются в те дома, откуда в них стреляли, которые выглядят зажиточными или просто им приглянулись, вышибают двери, все переворачивают там вверх дном, грабят, увечат, убивают. На улице Алькала вмешательство французских офицеров, расквартированных в особняках маркиза де Вильямехора и графа де Талара, воспрепятствовало бесчестным намерениям солдат, однако всего в нескольких шагах оттуда ничто не остановило толпу мамелюков и пехотинцев, вломившихся во дворец маркиза де Вильескаса. Сам он находился в отсутствии, и некому было внушить должное почтение ораве грабителей, которые заполнили дворец под тем предлогом, что якобы из окон его утром по ним стреляли, и, покуда одни перерывали комнаты, унося оттуда все ценное, другие волоком вытащили на улицу мажордома Хосе Пелигро, его сына — слесаря Хосе Пелигро Угарта, привратника — отставного солдата-инвалида по имени Хосе Эспехо, и капеллана домовой церкви. Последний благодаря заступничеству французского полковника, случившегося неподалеку, сохранил жизнь, но трое прочих погибли от пуль и сабельных ударов прямо на пороге, на глазах перепуганных соседей, которые наблюдали за этой бессудной расправой из окон и с балконов. Достоверные свидетельства случившегося представил впоследствии типограф Дионисио Альмагро, проживавший на улице Уэртас и, напуганный возмущением, прятавшийся в те дни в доме своего родственника, полицейского чиновника Грегорио Самбрано Асенсио, который еще полтора месяца назад служил Годою, через три месяца будет служить королю Жозефу Бонапарту, а шесть лет спустя — жестоко преследовать либералов во исполнение воли короля Фердинанда VII.

— Заварили кашу — расхлебывайте теперь, — говорит Самбрано, из-за шторы осторожно выглядывая на улицу.

* * *

Подобное же повторяется и в других местах — громят, грабят и поджигают и роскошные дворцы аристократии, и богатые дома купцов и негоциантов, и лачуги бедняков. В пять вечера мичман Мануэль Мария Эскивель, который утром со своим взводом морских гренадер сумел невредимо выбраться с почтамта и дойти до казарм, предстает перед капитан-генералом, доном Франсиско Хавьером Негрете, чтобы получить пароль и отзыв на вечер и ночь. Мичмана вводят в кабинет военного губернатора, и тот приказывает Мануэлю взять двадцать человек и выставить караул у дома герцога де Ихара, подвергающегося нападению французов.

— Дело, судя по всему, обстояло так, — объясняет Негрете. — Когда сегодня утром генерал Как-его-там, квартировавший в особняке, выезжал оттуда, привратник выстрелил в него из пистолета почти в упор. Во француза не попал, а лошадь под ним убил. Ну, привратника тотчас поставили к стенке, а дом отметили… Сейчас под этим предлогом намереваются все растащить…

Губернатор еще не успевает договорить, а Эскивель уже в полной мере прочувствовал всю тяжесть того, что готово на него обрушиться.

— Слушаю, — отвечает он с наружным спокойствием. — Прошу только принять в расчет, что, если они будут упорствовать и окажутся глухи к моим доводам, мне придется применить силу.