– Вы не всегда носите вашу графскую корону? – почтительно спросил Цедрик.

– Нет, – ответил граф со своей угрюмой улыбкой. – Она мне не к лицу.

– А вот мистер Гоббс говорил, будто графы всегда носят, – сказал Цедрик. – Впрочем, когда он хорошенько подумал, он решил, что иногда они ее снимают, если надо надеть шляпу.

– Да, я ее иной раз снимаю, – подтвердил граф.

При этих словах один из прислуживавших лакеев повернул голову и почему-то закашлялся, прикрывши рот рукой.

Цедрик первый кончил обед и, откинувшись на спинку стула, принялся осматривать комнату.

– Вы должны гордиться вашим домом, – сказал он. – Это великолепный дом. Я никогда не видал ничего подобного! Конечно, мне всего семь лет, и я вообще мало что видел…

– Ты думаешь, я должен гордиться своим домом?

– Конечно, всякий гордился бы, я бы тоже гордился им, если бы он был моим! Все здесь так прекрасно! Какой парк, какие деревья! Как шумят листья!

Он замолчал на минуту и задумчиво добавил:

– Но не слишком ли он велик для двоих?

– Да, он достаточно велик для двоих. Разве ты находишь, что он слишком велик?

Маленький лорд с минуту колебался.

– Нет, – сказал он наконец, – но я только подумал, что если бы здесь жили два человека, которые не были бы друзьями, то иной раз они чувствовали бы себя одинокими.

– А как ты думаешь, стану я твоим другом?

– Да, я думаю, что станете. Мы с мистером Гоббсом были большими друзьями. Я его любил больше всех, за исключением Милочки.

Брови старого графа сдвинулись.

– Кто это Милочка?

– Это моя мама, – ответил лорд Фаунтлерой тихим, совсем тихим голосом.

Возможно, он устал, ибо приблизилось время, когда он обычно ложился спать; возможно, его утомили волнения последних дней, возможно, усталость и мысль о том, что сегодня он будет спать не у себя дома, вдали от любящих глаз своего «лучшего друга», заставили его смутно почувствовать одиночество. Он и его молодая мать всегда были «лучшими друзьями». Он не мог не думать о ней, и чем больше он о ней думал, тем меньше хотелось ему разговаривать.

И когда кончили обедать, граф заметил, что лицо мальчика затуманилось, хотя он все-таки бодрился и опять, как прежде, подставил свое плечо деду, когда они возвращались в библиотеку. Но на этот раз граф гораздо легче опирался на него.

По уходе лакея Цедрик уселся на пол на ковер около Дугала и начал молча теребить уши дога и смотреть в огонь.

Граф не спускал с него глаз. Лицо мальчика было серьезно и задумчиво, и он раза два тихо вздохнул.

– Фаунтлерой, о чем ты думаешь? – спросил, наконец, граф.

Фаунтлерой мужественно постарался улыбнуться.

– Я думал о Милочке, – сказал он, – и… и я думаю, я лучше встану и похожу по комнате.

Он действительно встал, засунул руки в карманы и начал ходить взад и вперед по комнате. Глаза его блестели, губы были сжаты, но он высоко держал голову и ходил твердыми шагами. Дугал долго следил за ним глазами, потом тоже встал и принялся тяжело ступать за ним следом. Фаунтлерой вынул одну руку из кармана и положил ее на голову дога.

– Какой умный дог! Он мой друг. Он понимает меня!

– А что ты чувствуешь? – спросил граф. Он с волнением смотрел, как ребенок борется с впервые испытанной им тоскою по дому, и ему нравилось, что он так храбро старается пересилить себя. Его радовало это детское мужество. – Иди-ка сюда, – сказал он.

Фаунтлерой подошел.

– Я никогда не отлучался из дому, – проговорил он тихо, с грустным взглядом своих темных глаз. – Всякому непривычно чувствовать себя ночью в чужом замке, а не у себя дома. Но Милочка не очень далеко от меня. Она велела не забывать этого… и притом мне уже семь лет… и я могу смотреть на ее портрет, который она мне дала. – Он сунул руку в карман и вынул маленький фиолетовый бархатный футляр. – Вот он, – сказал Цедрик. – Видите, надо нажать пружину, крышка открывается, и она здесь внутри. – Он подошел вплотную к графу и, опершись о ручку его кресла, с детской доверчивостью склонился к нему. – Вот она, – произнес он, открыв футляр и с улыбкой глядя на портрет.

Старик сдвинул брови. Он не хотел смотреть, но все-таки невольно взглянул на портрет: на него глядело прелестное, юное личико, до того похожее на мальчика, стоявшего рядом с ним, что граф вздрогнул.

– Ты ее очень любишь? – спросил он.

– Да, очень, – признался мальчик. – Видите ли, мистер Гоббс – мой большой друг. Дик, Бриджет, Мэри и Микель тоже мои друзья, но Милочка – Милочка самый близкий мой друг. Мы всегда все рассказываем друг другу. Мой папа оставил ее мне, чтобы я о ней заботился, и когда я стану большим, я буду работать для нее.

– Кем же ты думаешь стать? – спросил дед.

Маленький лорд сел на ковер и серьезно задумался, не выпуская портрета из рук.

– Я раньше хотел вступить в компанию с мистером Гоббсом; но потом передумал – уж лучше стать президентом.

– Мы пошлем тебя в палату лордов, – предложил дед.

– Пожалуй, если не смогу быть президентом и если это хорошее занятие, я ничего не имею против. Заниматься мелочной торговлей часто бывает скучновато.

После этого мальчик снова задумался и пристально глядел на огонь.

Граф тоже молчал и наблюдал за внуком. Много странных и новых мыслей мелькало в его голове. Дугал растянулся на полу и задремал, положив голову на вытянутые лапы. Воцарилось продолжительное молчание.

Около получаса спустя мистер Хевишэм вошел в библиотеку. В большой комнате царила полная тишина. Граф все еще полулежал в своем кресле. При появлении мистера Хевишэма он зашевелился и сделал рукой предостерегающий жест, казалось, это движение сорвалось у него против воли. Дугал спал, и, тесно прижавшись к нему и положив кудрявую головку на руки, крепко спал маленький лорд Фаунтлерой.

Когда на следующее утро лорд Фаунтлерой проснулся (он не помнил, как его перенесли в кроватку), то прежде всего услышал треск дров в камине и шепот двух голосов.

– Будьте осторожны, Даусон, не проговоритесь об этом как-нибудь, – говорил один голос. – Он не знает, почему она не с ним, и причина должна быть от него скрыта.

– Если таков приказ его сиятельства, – отвечал другой голос, – конечно, он будет исполнен. Но, между нами, это очень жестоко – отнимать у бедной и прелестной матери ее плоть и кровь. Такого маленького красавчика и такого славного! Вчера вечером, в людской, Джемс и Томас говорили, что никогда еще, за все время их службы, им не приходилось видеть такого прелестного ребенка. Он был такой милый, вежливый и занятный за обедом, как будто перед ним сидел его лучший друг, а не наш граф, при виде которого, не во гнев вам будет сказано, стынет кровь от страха. А если бы вы посмотрели на него, когда меня и Джемса позвали в библиотеку, чтобы отнести его наверх! Не многим удавалось видеть такую прелестную картину: Джемс взял его на руки; его личико было покрыто румянцем, головка лежала на плече у Джемса, а золотые локоны свешивались вниз. И, по моему мнению, милорд не оставался к этому безучастным. Он следил за ним и сказал Джемсу: «Смотрите не разбудите его».