Опасаясь, как бы мужество не покинуло меня, я поспешил обратно к мастерской. Взяв палку, я быстро очистил крышу от снега. Дед мог вернуться в любую минуту, поэтому я принялся плескать бензином на древесные стружки и часы с кукушками, на инструменты и верстак, на комплект защитной одежды пасечника и на пол под стальным цилиндром. Остановившись на пороге, я попытался зажечь спичку, но безуспешно — руки у меня дрожали. Наконец, уже держа горящую спичку, я спросил себя, правильно ли поступаю и выиграю ли что-то от этого. Пламя коснулось подушечки пальца, но я все никак не мог решиться. Огонь обжег мне кожу, и я отшвырнул бесполезную спичку в снег.

— Дай их мне.

Дед стоял рядом, протягивая руку. Я не понял, что он имеет в виду. А он повторил:

— Дай их мне.

Я вложил коробок спичек ему в ладонь. Он аккуратно зажег спичку, с первой же попытки, и поднял пламя на уровень глаз.

— Ты думаешь, что я — чудовище. Но оглянись вокруг. Здесь ничего нет. Что еще мне оставалось, имея фригидную жену? Четырнадцать лет я был хорошим мужем и отцом. А плохим пробыл всего два.

Мать описывала Фрею как женщину, а не девочку. Стоявшая на пороге взросления, с развитой грудью и осознанием собственной привлекательности, она обратила на себя внимание моего деда. В том, что с ней произошла подобная трансформация, она винила его. Описывая воображаемые зверства Криса, моего отца, она подчеркивала, что он изменился, стал другим человеком, причем резко, всего за одно лето — точно так же, как и ее собственный отец летом 1963 года.

Аккуратным щелчком дед отправил горящую спичку внутрь мастерской. Бензин вспыхнул быстро, языки пламени побежали в разные стороны: первыми занялись щепки и стружки, за ними загорелись незаконченные деревянные лица. Пропитанная воском защитная одежда тлела и плавилась, а кожа тролля вспыхнула ядовитыми сине-зелеными огоньками. Огонь становился все сильнее, и стальной цилиндр застонал и начал деформироваться. Вот загорелись стены, а вслед за ними пламя охватило и крышу. Нам с дедом пришлось отступить — сильный жар обжигал лица. Столб дыма закрыл звезды. Я поинтересовался:

— Кто-нибудь может приехать?

Но дед лишь отрицательно покачал головой:

— Не приедет никто.

Когда крыша провалилась, он сказал:

— Я уже давно не собираю мед. Клиенты предпочитают желтый мед. А мой белый мед обладал тонким, изысканным вкусом, который не чувствовался, если намазывать его на хлеб или подсластить им чай. Люди покупали одну банку как нечто необычное, на пробу, и забывали в кладовке нетронутой. Это разбило мне сердце. Тильда лучше всех понимала мою боль и разочарование. Чтобы сполна насладиться моим медом и оценить его, она ела мед просто так, без ничего, и даже перечисляла цветы, вкус которых ощущает.

Мы так и стояли рядом, дед и внук, глядя на огонь, согреваемые его теплом. Это был единственный раз, когда мы оказались вместе. Но постепенно тающий снег погасил пламя. Не сказав ни слова на прощание, дед вернулся на свою ферму, к одиночеству, запахам электрических обогревателей и липкой бумаги от мух. Что бы он ни говорил насчет своего счастливого и благополучного существования после всего, что случилось, я ему не поверил.

Уезжая прочь от его фермы, я представил себе, как моя совсем еще юная мать жмет на педали, стараясь как можно быстрее и дальше умчаться по этой дороге, а в кармане у нее позвякивают несколько сэкономленных монет. Я проехал мимо остановки, на которой она, беззащитная и заметная издалека, ждала автобус, стоя рядом с металлическим шестом, к которому была прикреплена жестянка с расписанием движения не более чем полудюжины рейсов за день. Я вообразил себе облегчение, которое она испытала, заплатив за проезд и заняв место в последнем ряду, то и дело оглядываясь назад, чтобы проверить, не преследует ли ее кто-нибудь. Она увезла с собой деревянную шкатулку, полную дорогих ее сердцу безделушек, включая молочный зубик, — воспоминаний о своем детстве, о счастливых четырнадцати годах и горькой памяти о последних двух.

Я ехал по тому же маршруту, что и ее автобус, по главной дороге на юг, уводящей из этого региона, и миновал указатель, обозначающий границу провинции. Неподалеку виднелось нагромождение валунов высотой метров тридцать, на вершине которого росли деревья. На опушке этого крошечного леса, совсем рядом с обрывом, я вдруг увидел огромного величественного лося. Резко нажав на тормоза, я остановил машину. Склоны утеса почти со всех сторон были отвесными, но я все-таки отыскал тропинку, по которой смог вскарабкаться на самый верх. А там неподвижно стоял лось. Даже звуки моего неуклюжего восхождения не заставили его переменить позу. Я погладил его по спине, по шее и рогам. Скульптура была отлита из стали, ноги прикручены к камням заржавевшими болтами, а голова гордо вздымалась на мощной шее. Хозяйским взглядом властелина он окидывал окрестные земли.

Я ехал всю ночь, лишь изредка останавливаясь, чтобы умыться снегом, опасаясь заснуть за рулем. На ферму я прикатил, когда только начало светать. Звонить в Лондон было еще очень рано, вдобавок я сомневался, что после бессонной ночи смогу связно и внятно пересказать отцу свои приключения, а потому решил сначала немного вздремнуть. Проснувшись, я обнаружил, что беззаботно проспал целый день. Выпал свежий снег, и мои следы замело. Чувствуя себя так, словно очнулся после зимней спячки, я развел огонь в печи и подогрел кашу, сдобренную щепоткой молотой гвоздики.

За телефон я взялся в одиннадцать, по какой-то причине выждав, пока стрелки не покажут точное время. Отец выслушал мой рассказ в молчании. Не знаю, может, он плакал. Во всяком случае, он не издал ни звука. Мне вдруг пришло в голову, что я и сам не проронил ни слезинки и вообще не выразил никаких чувств, разве только то, что я облил бензином мастерскую из бревен белой березы, можно счесть самовыражением.

Марк во время разговора заставил меня повторить, что горящую спичку бросил именно дед, — я буквально слышал, как он уже выстраивает доводы в мою защиту в суде. Выслушав мой рассказ во всех подробностях, он поинтересовался:

— Как ты себя чувствуешь?

Меня одолевало гнетущее осознание того, что все мои открытия выглядят какими-то неполными что ли. Пробел в том, что мне удалось узнать, походил на дыру в зубах, и я без конца трогал кончиком языка мягкую десну, не в силах привыкнуть к ней. Марку же, очевидно, показалось, что я говорю совсем не о том, о чем он меня спрашивал.

— Я еще не готов вернуться домой.

— Но ведь ты уже получил все ответы, которые искал.

— Нет.

Он вернул мне мою реплику, словно пытаясь понять, что я имею в виду:

— Нет?

— Я не верю, что события лета шестьдесят третьего года и нынешние связаны между собой лишь в воспаленном мозгу моей матери. Что-то случилось здесь, что-то вполне осязаемое и реальное. Я уверен в этом.

Рациональный склад ума Марка отказывался совершать столь отчаянный прыжок. Мои умозаключения казались ему необоснованными и даже противоречащими тому, что уже удалось обнаружить. Однако он, похоже, не желал разубеждать меня, полагаясь на мою уверенность в том, что события далекого лета и лета нынешнего образуют замкнутый круг. Одно служило ключом к пониманию другого.