и звероловном промысле, но он вежливо отказался. Мы стояли у хижины, курили и беседовали, как всегда, размышляя о происходящем.

– Наверное, хватит с меня Арктики, – сказал он. – Я отнюдь не уверен, что переживу еще одну полярную ночь. Запросто могу сойти с ума. Я не уверен, что мой организм вынесет такие психические и физические лишения, – больше не уверен. Только не после того, что я увидел. – Илья с опаской глянул на хижину Макинтайра. Похоже, он больше не доверял Хельге и делал максимум, чтобы вблизи нее не оказаться, при этом стараясь (у бедняги ничего не получалось), чтобы Хельга его неловкость не замечала.

– Куда же ты отправишься?

– Домой, наверное. На Украину. Может, родным пользу принесу.

Мы с Ильей расстались на самой доброй ноте. Он собирался задержаться у Макинтайра в ожидании корабля на континент. По словам Ильи, им с Чарльзом предстояло многое обсудить. Как только обзаведется адресом, он напишет нам через Макинтайра, чтобы мы не потеряли связь.

Стоя на палубе нашего корабля, я поднял трубку вверх, а двое на пирсе подняли свои.

68

Показавшийся вдали Рауд-фьорд огромной трещиной рассекал территорию острова. Как всегда он взбаламутил мои эмоции, швыряя их из стороны в сторону. Я пытался сосредоточиться на красоте острова, на тишине и уединении, на удаленности от любопытных глаз. Но боль Хельги, потребности Скульд, мой внезапный разрыв с Людмилой мучили, терзали, пускали мне кровь.

Тревожился я не зря. Черная туча накрыла Хельгу быстро и безжалостно. Возможно, она сгустилась над ней в последний день нашего пребывания в Пирамиде. Возможно, дожидалась, когда моя племянница останется более-менее одна. Как бы то ни было, туча давила на нее и в Элисхамне, и в Брюснесете, и в стенах Рауд-фьорд-хитты. Хельга почти не сопротивлялась. Сомневаюсь, что у нее получилось бы. Хельга просто спряталась, как мышь-полевка в нору. Она легла на свою койку и, за исключением пары вынужденных вылазок по работе и для здоровья, а также для удовлетворения своих насущных потребностей, не выходила до ранней весны.

Порой, когда Скульд засыпала, я опускался на колени возле койки Хельги и разговорами пытался вернуть ее к жизни. Я рассказывал разные пустяки, например, о проделках лис, о странных местах, где звери оставляют свой кал; о причудливых выходках Сикстена, о диковинных, недетских словечках, которые произносила Скульд: малышка росла и говорила, говорила, говорила. Толку было мало. Возможно, никакого. Я снова забросил свои охотничьи угодья, даже близлежащие путики, а уж Бискайяхукен – подавно, потому что боялся оставлять Хельгу одну. Я понимал, что никаким ее обещаниям в такой момент доверять не стоит.

Зима шла своим чередом, изнашивая нас, выжимая соки сильнее, чем лето. Полярной ночью человек стареет в два раза быстрее. Потом вернулось солнце, а еще через неделю Хельга ела за обеденным столом, а не апатично смотрела на прижатую к груди миску. Она разговаривала со мной, разговаривала со Скульд, что смотрела на нее с настороженным недоверием лисицы, которая, будучи пойманной однажды, набралась ума. Мы со Скульд понимали, что Хельга еще не пришла в себя. Мы затаили дыхание и ждали.

В конце марта, когда солнце светило часами, а не показывалось на несколько драгоценных минут, Хельга заявила, что хочет устроить прогулку. Возможно, следовало отправиться на пикник. Куда-нибудь, где мы никогда не бывали вместе или не были долгое время. Я спросил, есть ли у нее идеи. Хельга ответила, что уже давно думает о каком-нибудь озере.

Пожалуй, внутренние озера Шпицбергена правильнее назвать прудами, если это слово не вызывает ассоциаций с кувшинками, склоненными к воде деревьями, камышом и другой зеленой растительностью. На Шпицбергене озера, скорее, как каменные зеркала. Даже летом они серые и суровые. Неподалеку от Рауд-фьорд-хитты я знал одно озеро, к которому Хельгу вроде бы не водил. Возможно, она была там с Тапио, только важным казалось не это, а чтобы прогулка получилась более-менее легкой с учетом того, сколько Хельга сидела сиднем.

Мы пустились в путь – Скульд скользила между нами на коротких деревянных лыжах, которые Макинтайр заказал ей в Норвегии – и до замерзшего озера добрались прежде, чем встала поздняя утренняя заря. Мы обедали, когда только поднималось солнце. Озеро, которое в лучшем случае вместило бы одно полноразмерное парусное судно, лежало на развилке меж двумя горными хребтами – почти в чаше – и казалось очень уединенным. Горы и серо-голубое небо отражались в нем странной, расколотой картинкой. Старые, стертые по краям следы белого медведя, вероятно, одинокого холостяка, заплетающейся дорожкой тянулись к участку, где в подпитываемом родниками канале вода не замерзала, потом вела обратно в пустоши. Я подумал, что здесь идеальное место для проведения ежегодного медвежьего совета.

Скульд бросала камешки в застывшую поверхность – они скользили и подскакивали, а Сикстен за ними гонялся. Скульд старалась перекинуть камешки на другой берег и не собиралась успокаиваться, пока не добьется своего. Я всегда считал, что дети должны наслаждаться безудержным счастьем, пока в итоге его не лишатся. Скульд казалась слишком маленькой, чтобы быть настолько измученной заботами.

Хельга ела медленно, глядя на замерзшую воду. Она казалась совершенно адекватной, а такие мысли не возникали у меня довольно давно. Когда Хельга заговорила, казалось, что говорит камень. Ее голос доносился из глубины, сквозь множество слоев времени.

– Знаешь, что мне раньше снились киты? Целые стада китов, которые плывут рядом, зовут друг друга; или высовываются из воды, выдыхая фонтаны брызг; или ныряют, подняв хвостовые плавники; или просто рассекают пустоту. Сейчас мне снятся петли. – По щекам у Хельги текли слезы, но лицо так и осталось неподвижным, как камень. – Думаю, дядя, Арктика наконец меня одолела. Либо я засиделась на одном месте и клятый сумрак меня настиг. Я уезжаю.

– Куда? В Лонгйир?

– Нет. За границу. Куда именно, не знаю.

– А для Скульд так лучше? Детям ведь нравится чувствовать определенность. – Я ненавидел себя за менторский тон.

– Вот именно, дядя. Поэтому я оставляю ее с тобой.

– Бред какой-то! – воскликнул я.

– Послушай, мой дорогой дядя. Я стараюсь быть матерью. Иногда это получается. Иногда нет. После случившегося я не могу смотреть на себя прежними глазами. Я чувствую… ну, свое уродство. Не хочу, чтобы Скульд росла, видя меня такой, или чтобы она поняла, что я хронически непостоянная.

– От случившегося ты оправишься, – сказал я, гадая, так это или нет. – Однажды ты себя простишь. Арктика странным образом действует на людей. Ну или в Арктику приезжают странные люди. Особой разницы нет.

Хельга почти улыбнулась – проявилось это в чуть заметном поднятии