Атлет расцеловал свое семейство, что-то шепнул жене и, как мне показалось, одним движением оказался подле нас. Такого попросту не могло быть — нас разделяло приличное расстояние, а еще столы, стулья, велосипеды мальчишек. Но — было.

Напуганный бес кувырком слетел со стула и схоронился за моими ногами.

— Салют стратегический, господа, — пророкотал атлет глубоким бархатным голосом и широко улыбнулся. Приветливости в этой улыбке было с гулькин клюв.

Я затравленно пискнул: «сте». Но он смотрел только на Убеева. Наверное, учуял своим хищническим нюхом исходящую от того похоть и догадался, кому она адресована. А лицо Железного Хромца менялось с катастрофической скоростью. Оно враз постарело, обычная спесивость улетучилась бесследно, уступив место чему-то небывалому — чему-то наподобие виноватого испуга. Так мог бы выглядеть ничтожный конюх, уличенный в преступном вожделении к императрице и брошенный перед грозным императором на колени.

— Здравствуй, дорогой, — сказал он со среднеазиатским акцентом, которого я от него ни разу не слыхивал прежде. — Тебе чем-то помочь? Спрашивай, пожалуйста.

— Как вам здешняя кухня? — Император развлекался. Он покамест размышлял, разорвать ли срамника лошадьми, изгнать ли за пределы государства, привязав к хвостам все той же конской четверки, или просто втихаря удавить. Боюсь, от того решения, которое он примет, впрямую зависела и наша с Жераром судьба. Как соумышленников.

Убеев астматически запыхтел и совсем уж через силу выдавил:

— Спасибо, дорогой, все замечательно. Хорошо покушали.

— Рад за вас, — сказал атлет.

Как же, рад. Таким тоном желают поскорее сдохнуть закадычному врагу-

Больше оба они не произнесли ни звука. Этот тип возвышался подле нас как изваяние Аполлона в садах Сан-Суси, и я вдруг сообразил, что он так и будет стоять, холодно улыбаясь, пока мы отсюда не уберемся. Или пока его поза и ухмылочка Убеева на драку не спровоцируют. Ой, лишенько-лихо…

Вскоре сообразил это и Убеев. Но к драке с таким волкодавом он не был расположен. Поэтому выкарабкался из-за стола, принудительно расправил плечи во всю ширь и, нервно теребя лисий хвост, двинулся к мотоциклу. Я, подхватив Жерара, торопливо шмыгнул следом. Уже покинув кафе, я не удержался и обернулся, чтобы еще раз посмотреть на человека, который способен нагнать страху на самого Железного Хромца.

Дьявольщина! Он находился тут, прямо за моим плечом!

— Парень, — сказал он тепло и проникновенно. Да только в глазах его была арктическая стужа. — Меня до смерти раздражает нечисть, ищущая популярности у моих близких. Поэтому. Если ты или твой бес еще хоть раз возникнете в поле зрения моей жены или ребенка…— Он сделал длинную паузу, за время которой мы с Жераром успели придумать по десятку окончаний незавершенной им фразы. Ни одно из них не было похоже на рождественскую сказку. Атлет прищурился. — По вашим смышленым лицам вижу, что продолжать не обязательно. Доброй ночи, господа.

Железный Хромец яростно пнул рычаг стартера.

Дав прогадиться императрицынским водителям (описание собственных ощущений я из скромности опускаю), обложив со всей ласкою нерасторопного служителя подземного гаража, пнув дверь чересчур медлительного лифта, распугав бешеным взглядом компанию мальчишек на лестничной площадке, в квартире своей Убеев первым делом прошагал на кухню, где единым махом всосал полстакана «Смирновской можжевеловой». Пожевав горбушку «Бородинского» с горчицей и хреном, он тяжко задумался на минуту, сказал: «А хули тут!» — и тяпнул добавки. Уже по-гвардейски, безо всяких, понимаете, гражданских излишеств наподобие закуски. Отчасти восстановив таким образом душевное спокойствие, он с омерзением содрал наряд супергероя (а с ним изрядную долю брутальности), влез во фланелевые брюки, стеганый ромбами атласный халат и вычурные сафьяновые шлепанцы с загнутыми носами, распустил самурайский волосяной пучок на макушке и расслабленно повалился в кресла.

— Э-э, Павля, — проговорил он оттуда, окутанный роскошными клубами табачного дыма. — Ты чего как неродной? Ты давай, того… располагайся. Будь как дома и так далее. Вопросы какие-то возникнут — к Жерару. Он у нас главный квартирмейстер и распорядитель по хозяйственной части. А Овлана Мудреновича минут тридцать не кантовать. Ибо он старенький, ему потребна кволити релаксейшн. О'кей?

Интересно, кто-нибудь намекал Убееву, что его неуклюжие попытки говорить на молодежном арго выглядят просто жалко?

— Хорошо, — сказал я.

— Ну вот и славно, — сказал он и нахлобучил на голову огромные студийные наушники, извлеченные откуда-то снизу. Потом как-то эдак покряхтел горлом, откашлялся, поклекотал — и запел. «Куда, куда вы удалились…» Голос у него был — закачаешься. Поставленный. Громкий. Что-то среднее между фальцетом и дискантом.

Голос был, зато слух… Без мишки косолапого в убеевском детстве не обошлось.

Я растерянно потоптался и пошел искать Жерара.

Конечно же, он кушал. Стоял подле распахнутого холодильника и с упоением лакал из яркого пластикового корытца витаминизированный творожок «Danon». Сосиски заразной трактирщицы не пошли ему впрок.

— Так вот, значит, где твоя берлога, — сказал я.

— Ну натурально. — Он облизнулся.

— Давно? — Я опустился на табурет.

— Лет пять. Как со старухой Рукавицыной расплевался. Паша, будь любезен, во-он тот глазированный сырок на верхней полке. Не в службу… Мне, мне. Угу, гран мерси.

— Рукавицыной… Что-то знакомое…— пробормотал я. И вдруг меня осенило: — А, виконтесса де Шовиньяк!

— Баронесса.

— Ах да, прости. Конечно же баронесса. Но, зверь…— Я в замешательстве шмыгнул носом. — Разве она существовала в действительности?

— Позволь?.. — он недоуменно приподнял бровь. —

Ты же сам…

— Понимаешь, я ее выдумал. От зонтика до титула.

— Брось заливать, — не поверил бес. — А как же детали? Этюды Гогена, покойный муж-барон, любовь к юношам, русскому мату, ботфортам и мини-юбкам с кружевами. Брось, брось, напарник. Поверить, что ты меня не разыгрываешь…

— Глупо было бы…— опередил я его. Он ревниво взглянул на меня:

— Если ты начнешь еще к месту и ни к месту вставлять «колоссально»…

— …То сплошь покроюсь лохматой шерстью и у меня вырастет красивый пушистый хвост, — подхватил я.

— Красивый и пушистый — это вряд ли, — с сомнением заметил Жерар. — Скорей розовый, голый, задорным таким колечком. И нос станет пятачком.

— Да у меня сейчас уже такой, — сказал я, приподнимая кончик носа пальцем. — Хрю-хрю. — Тебе идет, — сказал он. После чего мне была поведана подлинная история злоключений беса в Париже и освобождения его из рабства окаянной Наталии де Шовиньяк благословенным Овланом Убеевым. Баронство де Шовиньяков было не то чтобы сомнительным, но сильно подпорченным примесью худородной крови. Когда тридцатилетний Жиль де Шовиньяк вернулся в тысяча восемьсот тридцать втором году из Алжира не тем блестящим офицером, коим отбывал на войну с повстанцами Абд аль-Кадера, а одноногим и одноухим инвалидом, дела древней фамилии понеслись под откос со скоростью самума. Не стяжавший желанной военной славы в Западной Африке, Жиль пустился во все тяжкие. Он кутил, играл и дрался на дуэлях. Стрелял он изрядно, вспыльчивости (называемой ныне поствоенным синдромом) был неописуемой, поэтому денежки на подкуп лиц, обязанных расследовать возникновение подозрительных трупов с пулевыми ранениями, текли рекой. Вскоре река обмелела. Настал черед закладных расписок. Когда выписывать их стало более не на что, Жиль докатился до того, что ответил согласием на чудовищное предложение ростовщика-армянина. За списание долга «поделиться» титулом. Каким образом? Жениться на единственной его дочери.