окон, а один из куполов был разрушен – видимо попадали снаряды.

Он вернулся к вокзалу, спустился к Днепру и присел на камень у воды – совсем, как в те далёкие годы, когда здесь, на берегу, он размышлял о своих отношениях с Надеждой. Помимо его воли мысли постоянно возвращались к этой женщине, которая изменила его жизнь, но в этой жизни ей самой не нашлось места рядом с ним по её собственной вине.

День катился к закату, и он не спеша возвратился на съезжий двор, чтобы переночевать и завтра изыскать возможность поехать к отцу. Опять он прошёл мимо своего бывшего дома, где за забором слышались голоса, как ему показалось, зовущие войти туда.

Иван Петрович опять не поддался искушению и пошёл дальше, а если бы вошёл во двор, то его встретила бы хозяйка дома, и на его расспросы, вглядевшись в него, вынесла бы письмо от Надежды, сказав: – В прошлом году, как только закончилась война с поляками, летом приезжала сюда молодая женщина, весьма привлекательная, спросила, нет ли ей какого письма от прежних обитателей этого дома и оставила это письмо, наказав передать его мужчине с разноцветными глазами: голубым и зеленым – если он появится здесь и будет спрашивать женщину по имени Надя.

По всем приметам это письмо для вас, и я передаю его вам, как было поручено мне.

Открыв письмо, Иван Петрович прочитал бы следующее:

«Милый Ваня!

Если ты читаешь эти строки, значит, ты жив и пришёл справиться обо мне. Прошли годы лихолетья, но весточки от тебя я не получила никакой после твоего внезапного отъезда, бросив меня одну, на что имел полное основание.

Ты был прав: я не любила тебя. Мне было надёжно и спокойно с тобою, иногда хорошо и страстно, но не более. Однако и того, к кому ты меня ревновал, я тоже никогда не любила, как ты думал. Это был несчастный случай, что бывает с неопытной девушкой, а потом боязнь потерять своего первого мужчину, даже если он оказался негодяем и лжецом.

С тобою я искренне хотела завести семью, но Бог не дал нам детей по моей вине и, видимо, я никогда не стану матерью. По молодости своей, я была невнимательна к твоим чувствам, и часто делала и говорила не то, что должна делать и говорить любящая женщина своему мужчине, и потому я прошу у тебя прощения. Мне кажется, что если бы ты остался, то через год-два я поняла бы твои чувства, приспособилась к тебе духовно, и мы могли бы прожить вместе долгую и спокойную жизнь, но ничего уже не вернуть и возвращать не надо.

Я стала взрослой и самостоятельной женщиной, у меня были мужчины и после тебя, есть и сейчас, но среди них не оказалось любимого, а ты остался для меня самым милым из всех бывших.

Я живу в Москве, учительствую в школе, что на Красной Пресне у зоопарка. Если ты, Ваня, захочешь повидаться, то найдёшь меня через школу. Я охотно встречусь с тобой без обиды и злости, и мы можем стать друзьями: ведь были же в нашей совместной жизни светлые минуты и добрые чувства друг к другу.

                              Надежда.»

Но Иван Петрович не зашёл в тот дом и не прочитал этого письма, а придя в заезжий дом, улёгся спать, чтобы поутру озаботиться дальнейшей дорогой к отцу.

Утром, на площади его ожидал извозчик, которому собратья-конкуренты доложили о предложении Ивана Петровича, и этот извозчик согласился. Сторговавшись о цене поездки за два серебряных рубля царской чеканки, Иван Петрович загрузил свои вещи, и коляска двинулась в путь на выезд из города к югу.

Иван Петрович считал, что с поездкой ему повезло: два рубля серебром – это лишь четверть его недельного учительского жалования, которое он получал в совзнаках, закупал потребные на неделю продукты впрок, а оставшиеся бумажные деньги менял на серебряные рубли или покупал вещицы из золота и серебра, поскольку бумажные деньги за неделю могли обесценится вдвое, а серебро и золото оставались в прежней цене, и их всегда, при нужде, можно было обменять на бумагу по текущему курсу, чтобы тут же закупить на бумажные деньги необходимое: вещи, продукты и прочее.

Надо сказать, что учительской зарплаты Ивана Петровича вполне хватало на содержание его большой семьи в Вологде, однако дня за три до отъезда к нему подошел, ковыляя на костылях, тесть и, хитро улыбаясь, показал пенсионную книжку:

– Вот, смотри, зятёк, я теперь на содержании у государства состою – пенсию буду получать!

– Как так, – удивился Иван Петрович, – бывший купец и пенсию от большевиков? Наверное, как инвалид безногий?

– Плевать они хотели на инвалидов из бывших сословий! А пенсию я буду получать как политический заключенный, пострадавший от царского режима. Я ведь был в кружке революционера Желябова, и мы готовили покушение на царя Александра II, но я был там на третьих ролях, как поляк, а Желябов с другими подготовил-таки покушение удачное на царя. Его повесили вместе с другими участниками покушения, а нам, его ученикам, присудили каторгу и ссылку в Сибирь. – Ну, да ты об этом знаешь.

Так вот, когда мы ехали в Вологду, то по пути в Москве остановились у моего бывшего соратника по «народной воле», фамилию называть не буду, который потом стал видным большевиком, и теперь на пенсии, как заслуженный большевик. Он написал мне поручительство о моей бывшей революционной деятельности, а я написал заявление, что боролся с царизмом, был на каторге и поселении в Сибири, а теперь являюсь безногим инвалидом, да ещё и жена старая у меня на шее сидит. Эти бумаги мой приятель отнёс в собес. Там обещали проверить, и если подтвердиться, назначить пенсию. Всё подтвердилось, бумаги на мою пенсию переслали сюда в Вологду, мне об этом сообщили, и два дня назад я доковылял до собеса и получил эту книжицу, а завтра пойду получать пенсию на себя и на Евдокию Платоновну за месяц вперёд.

– Вот такие смешные дела в стране большевиков происходят, – закончил тесть. – Там, в Сибири, у меня отобрали завод, мельницу и дом, и оставили меня со старухой без средств существования, а здесь выдают пенсию как революционеру, пострадавшему от царского режима.

На следующий день Антон Казимирович действительно получил пенсию: примерно половину зарплаты Ивана Петровича и хорошее подспорье для большой семьи с тремя малолетними детьми и двумя стариками.

Получив пенсию, Антон Казимирович ещё более приободрился и, казалось, даже его деревяшка стала постукивать